Витязь. Владимир Храбрый
Шрифт:
Стырь понял, что дальше для него дороги нет, и нужно ждать рассвета, чтобы двигаться обратно.
«Чертова баба! Ведьма, - в сердцах восклицал про себя Игнатий.
– Ну Олег Иванович! Да в этих местах сам дьявол голову сломит, не то что Мамай!..»
На рассвете Стырь повернул лодку назад и вскоре очутился напротив своего лагеря.
Подошел к костру, где варилась уха из вчерашней рыбы, на вопрос Карпа: «Где пропадал?» - ничего не ответил.
К обеду пришли лодки с камнем. Появился и Шкворень. Сразу спросил Игнатия:
– Была?
– Была да сплыла!
– огрызнулся Стырь.
– Не приставай к нему. Его сегодня с утра какой-то комар сильно укусил, - похлопал по спине Шкворня Карп.
– Иди в землянку, там яиц Алена оставила.
После работы сели отдыхать.
– Что это с тобой?
– спросил Стыря Карп.
Нехотя
Услышав про Алену, он затаился. А потом со всех ног побежал к воеводе Корееву. «Вот, оказывается, что они за голуби… А туда же - жен отбивать!..»
Карпу воевода вручил грамоту и велел скакать в Москву к Дмитрию Ивановичу. В той грамоте рязанский князь писал, что приезжали-де из Орды послы и предлагали ему вступить в союз против Москвы. А когда поход будет - не сказывали.
«А чтоб прознать про это, да и про другие дела Мамаевы, - писал далее Олег Иванович, - посылаю я с дарами в Орду своего воеводу Епифана Кореева с людьми, а с ними еще вашего с князем Серпуховским дружинника Игнатия Стыря…»
«Вот так, милый соседушко, - рассуждал на досуге рязанский князь.
– Знай, что не прост Олег Иванович. Да поразмысли теперь, почему я твоих лазутчиков не извел. Хотя Стыря за его прогулку в Мещеру наказать бы надобно. Кто знает, что он там успел высмотреть?! Ладно, в Орде всякое может случиться, но моей вины в том не будет».
Глава 2. В ЗОЛОТОЙ ОРДЕ
С высоты Мау-кургана, у подножия которого стояли две слепоокие каменные бабы с обвислыми грудями, шаман Каракеш бросил взгляд на родной его сердцу Сарай. В степном колышущемся мареве город был похож на огромный зыбучий муравейник, открытый со всех сторон: без стен, крепостных башен и рвов. Жители знали, что никто из смертных на него напасть не посмеет.
Тонкие ноздри шамана то сужались, то расширялись, вдыхая запах степи, настоянный на полынных травах, кислом овечьем молоке и разопревшем конском и верблюжьем навозе. Это был родной запах, не то что запах сумрачных сырых дубрав и медвежьих берлог.
Что изменилось в Сарае за то время, пока Каракеш ватажил в Булатовой шайке?
Так же тянулись волы, впряженные в арбы с кувшинами речной воды - город не имел колодцев и запасов питьевой воды, в этом тоже проявлялась самонадеянность ханов в его неприкосновенности.
Сарай на пересечении караванных дорог, идущих через Итиль к Монголии и Китаю, Индии и Персии, к заповедным оазисам Синей Орды, к Крыму и Средиземноморью, жил беспечно и шумно. За это время в знак особого почтения к Ватикану и литовцам почти рядом с дворцом Мамая вырос римско-католический костел. Да на окраине Сарая, где жили рабы, в основном русины, заблестела медными простенькими куполами еще одна христианская церковь.
Если бы вдруг в один миг разъехались из этого муравейника все купцы и гости, Сарай бы сразу ополовинился… Но сейчас это был необозримый город, раскинувшийся на Итиле, город юрт и кибиток, кошмы и войлока, окруженный огромными стадами овец и табунами коней, город многоязыкий - своеобразный Вавилон. Он был до того велик, что с Мау-кургана юрты казались Каракешу тюбетейками, снятыми с голов кумысников и оставленными на рыжих холмах и зеленых долинах.
Шаман увидел, как со стороны другого кургана, взбивая клубы желтой пыли и позвякивая колокольцами, показался караван. На первом животном сидел толстый кизильбаши - купец в чалме, с густой порыжевшей от пыли и пота бородой, с закрытыми глазами, точно спал, совсем не тревожась за свой товар, покачивающийся в тюках по бокам двугорбых верблюдов.
Да, этого торговца никто не тронет. Каракеш усмехнулся: можно в Сарае прирезать кого-нибудь из русских князей или даже своих царевичей - чингизидов, но не смей и пальцем тронуть волос на голове купца - вольно шествует он из города в город, от селения к селению, разнося молву о том, что Орда - рай для торговцев.
Шаман хотел пристроиться к каравану и войти с ним в город, но, оглядев десятерых оставшихся в живых ватажников и утомленную долгим путем Акку, раздумал. Он ночью проберется к знакомому меняле-персу, что живет недалеко от главного базара, спрячет девушку на время, купит для неё восточные одежды и с серебряными и золотыми дарами и соболями, что лежат в повозках,
будет добиваться через битакчи - начальника канцелярии Мамая - встречи с «царем правосудным». Ему, Каракешу, только бы переступить порог юрты с верхом из белого войлока! А там он найдет, что сказать и показать «царю правосудному»!.. Только будет плохо, если менялы-перса уже нет в живых.– Эй, кизильбаши!
– обратился к купцу Каракеш.
– Не знаешь, живет ли у главного базара меняла-перс?
– Музаффар?
– открыл глаза толстый кизильбаши.
– Полгода назад, когда я приезжал со своим караваном, жил. Он в прошлый раз на шерсть, щетину и деготь выменял у меня имбирь, перец, гвоздику и изюм.
…Ночью шаман с ватажниками и тремя повозками, минуя широкие, освещенные кострами улицы, кривыми и темными закоулками добрался до каменного, обнесенного глиняным дувалом дома менялы-перса Музаффара и постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Поднес факел к лицу шамана, узнал и осклабился: знакомы были давно.
– Что хочешь, Каракеш?
– Приют и покой молодой царице, а воинам ночлег и ужин.
Шаман подвел перса к одной из повозок и отдернул покрывало: из баксонов - кожаных переметных сум - в глаза меняле ударил блеск золота и серебра, заструились соболиные шкуры.
– О-о-о, Каракеш, тебе, я вижу, привалила удача!
– Да, - гордо кивнул шаман.
Зухра - жена Музаффара - не старая еще женщина, с тяжелыми золотыми серьгами в ушах, с бархатными глазами, широкобедрая, полногрудая, выкупала Акку, еще не совсем пришедшую в себя после того, что с ней произошло, уложила на постель и, дивясь необыкновенной красоте и белизне её тела, чмокала языком, поглядывая в сторону разомлевшего от жары и вина Каракеша, и неопределенно качала головой. Этот жест можно было истолковать по-разному: но ясным оставалось одно - Мазаффара жалела Акку. Правда, она знала, что девушки такой красоты никогда не бывают ясырками - пленными рабынями, обычно они становятся хатунями - законными женами какого-нибудь влиятельного хана. Но Зухра и представить себе не могла, что бывший шаман задумал подарить Акку самому «царю правосудному». Жена менялы знала, бывая на базарах Сарая, что Мамай свою первую жену - младшую сестру Бердибека - уморил в темнице, а с женой хана Буляка, несравненной Гу-лям-ханум, натешившись вдоволь еще при жизни её мужа, поступил, как и следовало поступить, когда стала вдовой, - отдал её вторично замуж за своего племянника Тулук-бека.
Мамай скучал, и красавица.Акку пришлась бы ему как нельзя кстати. Но Каракешу следовало еще пробраться в юрту к повелителю, найти и задарить битакчи.
Об этом и шел сейчас разговор за ужином. Зухра покосилась на мужа: видно, хорошо раскошелился Каракеш, потому что Музаффар был весел и словоохотлив. Значит, будут и у неё новые золотые серьги…
– Сейчас битакчи у Мамая молодой Батыр, которому однажды повелитель подарил жизнь. А теперь «царь правосудный» любит его, как сына, - говорил Музаффар.
– Как-то на охоте Батыр тоже спас «царя правосудного», высосав из его ноги, укушенной змеёй, яд. И тогда великий хан назначил его своим битакчи. Батыр умный осторожный и честный человек, его вряд ли можно купить… Такова и его жена Фатима…
– Музаффар, - засмеялся Каракеш, так что жесткие морщины его щек поползли к глазам.
– Ты - купец и знаешь, что все на этом свете продается и покупается.
– Верно говоришь… Но лучше я сведу тебя с другим человеком, который есть черная сторона тени великого хана. Имя его Дарнаба… Он только что вернулся в Сарай. Мамай дорожит его темными делами наравне со светлыми деяниями битакчи Батыра. Так уж устроены сильные мира сего, Каракеш…
Дарнаба, подложив под себя пуховые подушки, покрытые зеленым атласом, отдыхал в юрте, разбитой специально для него в ста шагах от дворца Мамая. У входа в юрту стояли два стражника-алана с буйловоподобными шеями, голые по пояс, с руками, перетянутыми выше локтей медными кольцами. Вчерашний хмель еще бродил в голове, и мысли у Дарнабы мешались: он вглядывался в стражников и мысленно ругал «царя правосудного» за то, что не поставил возле юрты монголов-тургаудов, а еще назвал его «знатным итальянцем». Что ж, Дарнаба все сделал, как велели в Ватикане и как просил великий хан: привез в Кафу закованных в латы фрягов-арбалетчиков. Генуэзский консул разместил их пока в своем дворце с прокормом от Орды. Вначале Дарнаба похвалу получил от своего консула в Кафе и вот вчера от Мамая, поэтому и позволил себе выпить…