Вкус греха. Долгое прощание

Митя обиделся. Он подумал вдруг, что уйдет сейчас и больше не увидится с этой шутихой-актрисой вместо нежной простой Веры, с которой можно было шепотом говорить только: любишь? Люблю… Как?.. Очень…

Но не ушел, а постарался стать точно таким же, как она. И спросил, наливая в рюмки коньяк:

— Ну, расскажи, как ты жила без меня?

— Ничего особенного я тебе не расскажу, — пожала она плечами, — перешла на телевидение, пригласили… Сначала боялась глазка светящегося, а потом придумала, что там сидит всего один человек и ему я рассказываю…

Она проговорила это будто заученный урок и спохватилась:

— А ты? Как ты там жил?..

— Ничего интересного тоже не расскажу. Работал и работал, — Митя переломил себя и нарочито стал не сильно симпатичным.

Он представил себя одним из тех парней, что из года в год жили и работали рядом с ним. Но у них-то с Верой все по-другому! Было, мой милый, было. Не забывай этого. Он и не забывал и потому продолжал нести неприятную чушь, что собирается строить дачу, купить хорошую машину… (смешно! И увезти с собой?)

Вера весело-светски смотрела на него, а в душе копилась тоска.

…Неужели он стал таким?.. ТАКОГО она больше не примет, даже на обед. Таких она не выносит, и с таким у нее не могло быть сына.

Нет, он таким не стал. Не может стать! Митя не может настолько измениться. Значит, играет? Значит, разгадал ее намерение быть отчужденной.

Но она не позволит ему разливаться соловьем о машинах и дачах, даже если это от обиды и злости.

Она сказала:

— Как ты все-таки должен понимать, меня ни твоя машина, ни дача, ни что другое, к примеру, — штаны там купленные, новый унитаз… — интересовать не могут. Если же тебе не о чем больше говорить, то зачем ты пришел?

Он вдруг сполз с кресла и упал головой ей в колени, шепча:

— Прости, прости меня! Я — дрянь, я — ничтожество, я изменился и стал таким, как они там… Но я люблю тебя по-прежнему… Нет! Больше прежнего. Мне необходимо было тебя увидеть, хотя бы увидеть!.. Вера… Мне ничего не нужно больше…

Она почувствовала, что колени ее намокли. Митя плакал. Это она довела его. Но он же не знает, что рядом в доме Митечка!.. В ней говорит обида за сына! А Митя?.. Она любит его.

Вера наклонилась и поцеловала его в волосы, пахнущие дождем и им, — чем-то неуловимым, родным…

Ведь это — Митя! Ее страдание и мечта…

Он поднял голову, в глазах его еще были слезы, и прошептал:

— Мы дураки, да? Зачем мы портим себе такие редкие и такие прекрасные минуты свиданий?..

Она наклонилась к нему, взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы. Он закрыл глаза, а когда открыл, то только и сказал:

— Я хочу быть с тобой… Сейчас.

Она вскочила с кресла и стала быстро раздеваться. Лихорадочно. У нее тряслись руки. Она подумала, что надо пройти в спальню, но там стояла детская кровать, а в этом она тверда: он не должен знать.

Митя тоже разделся, и они припали друг к другу, как жаждущие к воде…

Так потрясающе им еще не было.

Вера стала истинной женщиной, сексуальной и чувственной, и Митя был на вершине наслаждения, но в наивысший пик Вера дернулась и прошептала:

— Не надо…

Он в полузабытьи не понял, о чем она, а она больше не говорила этого, и все шло, как и раньше.

После всего, когда они лежали рядом бездыханные, он вспомнил ее слова, и холод окатил его. Он приподнялся на локте, вгляделся в ее запрокинутое лицо, — как в пруд, темный и загадочный, и спросил:

— Что-то было с тобой?..

Она молчала. То ли не слышала, то ли не хотела отвечать. Тогда он настойчивее и с явной тревогой повторил:

— Вера, ответь мне, что-то случилось с тобой… После меня?..

Она открыла глаза. Взгляд ее был загадочен. Погладив его по лицу, сказала:

— Было, значит, было… Не будем об этом.

И потянулась к нему.

Он понял так, что если что и было, то закончилось благополучно.

«…Однако, — подумал он, — мне нужно быть осторожнее…» Но он уже не был осторожным.

Он сел на диване, закурил и подумал, что, в сущности, ничего не знает об этой женщине. Она исчезает (или все-таки — он?..) на годы, чтобы возродиться на часы, давая ему ощущение вечности, юности и безбрежной любви…

Митя встал и, накинув пуловер на плечи, подошел к окну. Внизу простирался бульвар, освещенный низкими лучами солнца, по аллее шла женщина с мальчиком. Женщина была полной и неторопливой, а мальчик, совсем еще небольшой, ковылял рядом с ней.

И Митя вдруг, не думая, живя в этот момент любыми ассоциациями, сказал:

— Как мой Терри шлепает…

Вера откликнулась:

— Пес?

Митя вздрогнул, так резануло его это слово, и он, повернувшись к ней, коротко ответил:

— Сын.

Вера села на диване, прикрываясь кофтой:

— У тебя второй? Или я ошиблась?

— Нет, — ответил он, уже пугаясь того, что сказал. Боже! И что самое замечательное, — ведь он не любит Терри!.. И не любит Нэлю!

Что-то надо было говорить или делать, но он превратился в глыбу льда, которую ни повернуть, ни покачнуть, ни заставить свалиться к ее ногам…

— Сколько ему? — спросила Вера самым обыденным тоном.

…Соврать? Но как? Что Терри месяц?.. И думая об этом, он тем не менее ответил честно… А это значило… И вдруг стал противен себе… Как и ей, наверное.

Ничтожнейший тип с павианьими наклонностями. Он покраснел.

А она, все так же сидя на диване и прикрываясь кофтой, спросила:

— Похож на тебя?

Митя с каким-то облегчением ответил:

— Нет, пожалуй…

— Ты его не любишь? — допрашивала очень спокойно Вера.

— Нет, — ответил Митя, вкладывая в ответ ненависть к себе.

Она усмехнулась:

— А он тут причем? Ненавидеть надо себя… Если есть за что. А ребенок?..

Она отвернулась.

Какая же безумная жалость овладела Митей! Как он ее любил и готов был ради нее на все. Он прошептал (они сегодня стали опять шептать друг другу):

— Хочешь, я останусь у тебя?

Веру охватила поздняя ненависть.

Она разрывала ее на части! Так вот оно что! Вот он кто, ее «Митя»!

— Нет, — ответила она твердо, останавливая себя, чтобы не закричать и не выбросить его из дома сейчас же. — Ты сейчас уйдешь.