Вкус к жизни

– Я могу взять хотя бы мольберт? Должна же я чем-то занять себя, пока ты здесь… я даже не знаю, что ты здесь делаешь! – зло фыркнула я, но Мартину было всё равно.

– Иди к себе, а мольберт и холст принесут.

– Спасибо, – буркнула я, уходя, но всё же задержалась на несколько секунд дольше положенного.

Я смотрела на мирно лежащего Мартина и искренне не понимала, почему должна искать какой-то повод, чтобы остаться. Разве простое желание «быть рядом» само по себе недостаточный повод?

– Что-то ещё? – поторопил он, сбивая с мысли, и я упрямо вздохнула.

– Я могу поработать с холстом здесь?

– Нет.

– Ты будешь занят?

– Да.

– И я помешаю?

– Боюсь, я помешаю тебе, – раздался его тихий смешок.

– Мартин? – упрямо буркнула я, вот… просто не желая двигаться с места!

– Я распоряжусь, и через пять минут холст будет у тебя. Что ещё я должен пообещать, чтобы ты ушла?

– Ничего… – зло прорычала я и, наконец, сделала решительный шаг к двери. – Я просто хотела сказать, что люблю тебя.

Как по приказу его глаза распахнулись, и Мартин посмотрел на меня сосредоточенно и серьёзно.

– Я что-то пропустил?

– Не знаю… наверно, – не удалось мне сдержать горький смешок. – Или ты серьёзно считаешь, что я осталась здесь из-за чудесного вида? – хмыкнула я и вот тогда всё же ушла.

Мольберт был в моей комнате даже раньше обещанного, а я точно знала, что хочу изобразить. Правда, в этот раз выбор красок не радовал глаз.

Глава 34

Холст пестрил десятками оттенков серого, чёрного и коричневого, а я всё не могла остановиться, придавая картине реалистичности. Особенно хорошо удался взгляд. Он проникал в самую душу и словно выворачивал её наизнанку. Я стояла у мольберта больше восьми часов, и остановиться по-прежнему не хотелось. Когда вдохновение прёт с такой силой, отрываться на мелочи, вроде перекуса или туалета кажется смешным. Это уже давно не был просто… рисунок… это частичка души, которая перетекла в новую ипостась и получила шанс прожить намного дольше, чем мои воспоминания, мои чувства. Пожалуй, она проживёт даже дольше, чем я сама… Я смотрела на полотно и непроизвольно морщила лоб – реалистичности вышло даже больше, чем хотелось, и образ, перенесённый на картину, казался куда более живым, нежели его прототип.

Мартин вошёл в комнату, когда свет лампы стал порядком раздражать глаза, недолго постоял за плечом, будто безусловно догадываясь, что меня это не отвлекает, и только тогда неравнодушно вздохнул.

– Ты решила заморить себя голодом?

– Но ты же видишь, что я работаю, – беззлобно отозвалась я, хотя и почувствовала, как наваждение схлынуло, оставляя в голове и теле приятную пустоту – картина была практически завершена.

– Я стучал, но ты не открыла.

– Серьёзно? Ума не приложу, где я этого набралась! – фыркнула я, а Мартин улыбнулся – это можно было почувствовать… нервными окончаниями, кожей на затылке, спинным мозгом – не знаю чем, но я чувствовала!

– Если сейчас не поешь, то завтра не встанешь и не сможешь принести в этот мир очередной шедевр.

– Шедевр не может быть очередным, он всегда уникален и неповторим!

– Забыла добавить, что при всём при этом я бесконечно прав, и что обязательно составишь мне компанию за ужином.

– Не думала, что ты нуждаешься в компании, – фыркнула я, – прежде как-то обходился.

– Я не был знаком с тобой. И вот, оставшись один, вдруг осознал, что жизнь без тебя скучная и пресная.

– Ага, и потеряла смысл! – посмотрев на Мартина через плечо, подсказала я.

Вот только поймав на себе его взгляд… нетерпеливый и жаркий, вдруг смутилась. На талию легла горячая ладонь, щёку опалило мужским напряжённым дыханием. Мартин приблизился, прижался ко мне со спины, но теперь смотрел только на холст. Он на холст, а я на лёгкую небритость на мужских щеках, на то, как напрягаются и расходятся желваки на скулах, как в задумчивости едва уловимо шевелятся губы. Будто забывшись окончательно, погрузившись в увиденное, Мартин притянул меня к себе сильнее, толкнулся щекой к макушке и поёрзал, устраивая её удобнее. Его совершенно не заботило, что я стою так близко, что чувствую, как бьётся его сердце. Он не замечал, как я вожу носом, пытаясь втянуть, впитать в себя его запах. Ладонь, что до этого свободно придерживала за талию, поднялась выше, к рёбрам, и пальцы впились в тело. То, как я млела от этой близости, как купалась в сомнительной нежности, в его тепле, в такой необходимой сейчас поддержке, Мартин тоже предпочёл оставить за гранью своего понимания. И отпускать он меня не собирался.

– Почему он так странно смотрит? – всё, что захотел спросить у меня Мартин, когда первое знакомство с картиной состоялось.

– Как? – не поняла я.

– Будто хочет выклевать сердце, – недобро усмехнулся он, и я отстранилась, вдруг почувствовав рядом с мужчиной странное опасение – нельзя так явно считывать чужие эмоции.

Хищная птица цеплялась крючковатыми когтистыми лапами за дряхлую, давно сгнившую ветку некогда цветущего дерева. Затянутое тяжёлыми серыми тучами небо опустилось так низко, будто вот-вот рухнет на её голову. Внизу острые скалы. А стена дождя отгораживала этого опасного охотника от реальности, словно помогая скрыться, спрятаться ото всех. Птица выглядела уставшей и давно потеряла свою чарующую привлекательность, но натура хищника не желала поддаваться бренному телу, и тогда в глазах появлялся вот этот опасный блеск. Свободно уложенные крылья безвольно свисали за спиной. Время от времени их трепали порывы ветра.

Глядя на полотно, в душе разливалась тоска и печаль, а по языку прокатывалась горечь. И если я эту горечь вытолкнула из себя, то Мартин сейчас впитывал. Он делал это жадно и стремительно, не боясь захлебнуться в расплеснувшемся унынии.

– Ты видишь меня таким? – спросил он снова, и внутри стало ещё больнее!

– Ты такой и есть, – пожала я плечами, не зная, как ещё защититься, как отстоять правоту.

Но Мартин не стал спорить, лишь порывисто, как-то отчаянно вздохнул.

– Старая, облезлая птица… – прискорбно констатировал он. – Что же, это видение не лишено смысла. Хотя ветка могла быть и посвежее. Всё же мой дом не выглядит так, будто вот-вот рухнет и придётся взлетать.

– Эта птица не может летать, – пояснила я. – И как только ветка оборвётся, беркут разобьётся о скалы. Изначально была идея, что птица движется по заброшенной дороге, а её длинные, некогда могучие крылья волочатся по земле, собирая комья липкой грязи.

– Как-то всё это грустно, – заключил Мартин и всё в той же задумчивости коснулся сухими губами моего лба, после чего отстранился. – И хорошо, что ты выбрала ветку… Ни одна птица не захочет такой бесславной кончины, как пустынная дорога. Эти прекрасные создания достойны большего!

– А ты?

– Что я?

– Что бы выбрал ты?

– Я не гордая птица, а всего лишь жалкий червь. И моё унылое существование не должно волновать ярких и беззаботных колибри.

– То есть ты бы изобразил меня в виде колибри? – удивилась я подобному сравнению, но Мартин уже переступил порог комнаты.

– Идём ужинать, пока всё окончательно не остыло, – прохрипел он, уныло улыбаясь.

Я вдруг подумала, что не стоило ему показывать свою работу, но уже сидя за столом, от этого уныния не осталось и следа. Мартин распоряжался вином, щедрыми кусками нарезал запечённое мясо, услужливо предложил на выбор соус.