Вкус свинца
Шрифт:
Пару лет назад армия своей железной рукой вырвала меня из малярских дел и впихнула в свои жесткие рамки. Вопли инструкторов и офицеров, которые сами они считали осознанными командами, целенаправленно и эффективно изменили мое сознание. Проведя год в пехотной дивизии, я усвоил, что не нужно думать головой, а все внимание сосредоточить на положении ног, уставе и стреляющем полене Росса-Энфилда. Единственное, что более-менее было по душе, так это вылазки в разведку и навыки маскировки. Там без выдумки и сообразительности не уцелеть. Во все остальном за меня решали другие. И я приспособился, был безропотным и послушным и в конце службы – вот она, военная тупость – меня повысили до ефрейтора.
Они даже не подозревали, что я читал о Ганди и в глубине души был сторонником его пацифистских принципов. Не знаю, что бы они сказали, услышав цитату
Когда вся эта строевая подготовка, беготня, стрельба и прочие бессмысленные занятия закончились, снял солдатскую форму, недельку покуролесил на всю катушку, пока не почуял – тянет. Тянет обратно к кисточкам.
Николай напряженно скользит взглядом по газетным полосам. Наверно, хочет найти еще что-то ужасное и тревожное. Тем временем замечаю в углу комнаты стопку старых газет. Спускаюсь с лестницы и беру одну. «Утро», пару недель назад. Раскрыв газету, замечаю статью о солнечных пятнах.
– «В Ницце, на берегу Средиземного моря, известный французский астроном Фор в своей обсерватории открыл новые пятна на солнце, и он утверждает, что во время усиления солнечной активно стирастет число самоубийств, поскольку солнечные пятна ухудшают самочувствие человека, в особенности повышая эмоциональную зависимость. Выросло и число убийств, и количество катастроф. В этом году увеличение размеров солнечных пятен было самым сильным за последние семьдесят лет наблюдений, и теперь некоторые из них в пятнадцать раз превышают размер земного шара. Ученый прогнозирует, что начавшееся сейчас нарастание солнечной активности достигнет своей кульминации в 1940 году». На одном дыхании прочитав заметку, я смотрю на Колю, – на одном дыхании прочитав заметку, я смотрю на Колю.
– Ну, вот! Еще и пятна на солнце… такое чувство, что в воздухе висит что-то нехорошее.
– По-твоему, солнце виновато?
– Ну, солнце – не солнце, а без солнца-то куда? И все-таки, будь люди умнее и… как бы это сказать… в душе своей спокойнее, тогда и смогли бы сопротивляться влиянию этих пятен.
– Думаешь, легко с такими гигантами бороться?
– Наверно, нет. Но надо бы.
– Ты бы смог?
– Не знаю…
Смотрю в ведро, вода стала белой и густой. Нужно поменять. Коля складывает газеты, снова готовя нам обоим шапочки. По крайней мере, с потолком до вечера нужно закончить.
Из речи рейхсканцлера Германии Гитлера
(в опере Кролла)
Нейтральные государства обещали нам нейтралитет так же, как и мы в свое время им его гарантировали. Для нас это обещание священно, и мы будем соблюдать его до того момента, пока эти страны сами не нарушат нейтралитет. Чего же еще требовать нам от этих государств?
Декларация Президента страны
1) Провозглашаю, что в войне, которая развернулась между иностранными государствами, Латвия будет соблюдать строгий нейтралитет.
2) На основании закона об условиях нейтралитета, постановляю, что условия указанного закона в отношении всех воюющих государств вступают в силу с 1 сентября 1939 года.
Рига, 1 сентября 1939 года К. Улманис, Президент Латвии
Германия желает устранить последние преграды на пути к свободе
(фрагмент)
(по телефону от нашего корреспондента в Берлине)
Берлин, 2 сентября. Пошли вторые сутки, как началась военная акция Германии против Польши. Немецкие учреждения и пресса сообщают о большом успехе немецких войск. Война? Когда я употребил это слово в беседе с чиновником министерства иностранных дел Германии,
он совершенно определенно ответил: «Нет, войны нет. Германия не объявляла войну Польше, и, скорее всего, не будет этого делать. Это не война, это ответ на польские нападения». Как бы странно это ни звучало, формально военное положение до сих пор не введено и поэтому в Берлине по-прежнему находятся чиновники польского посольства.С того самого дня, как немцы вошли в Польшу с одной стороны, а русские – с другой, беспокойство Коли, как заразная болезнь, передалось и мне. Пытаюсь сопротивляться, всеми силами души выталкиваю дурные мысли и предчувствия на задворки сознания, но по-настоящему не могу с ними справиться. На мои робкие возражения, что вождь объявил Латвию нейтральным государством и что мы вообще теперь никого не интересуем и никому не нужны, Николай грустно усмехается: «Вот увидишь, как не интересуем…»
Неприятно, конечно, но повсюду слышны вопросы, полные тревоги. Докатится ли до нас европейская неразбериха? Что теперь будет? А, что будет, то и будет, не вижу большого смысла плутать в политическом тумане, но разве с Колей можно жить спокойно? Ничего подобного, прочитав какую-то заметку, он опять начинает действовать мне на нервы. Да забросил бы эти газеты и полистал какой-нибудь роман! Приходит в голову мысль: дать название его умственному состоянию – лихорадка политического неведения. А что мама и Вольфганг думают? Они пока уклоняются от ответов и говорят только на бытовые темы, как будто им дела нет до всего остального мира. Интересно, а что бы сказал мой настоящий отец, если бы он был жив?
Своего папу я не помню, он ушел в стрелки почти сразу после моего рождения и пропал. Ни слуху, ни духу. Два раза приходили извещения о его смерти, и были они весьма противоречивыми. В 1918 году маме сообщили, что пулеметчик Латышской стрелковой дивизии П. Биркенс был ранен и погиб, утонув в Волге, а еще через два года пришла бумага, что в связного той самой дивизии Петериса Биркенса попал артиллерийский снаряд. Ничего не осталось, похоронен на месте.
Маме такая двусмысленность не понравилась, и она сделала свой вывод: муж подался в стрелки, потому что воевать легче, чем содержать семью, а потом нашел себе русскую бабу и, не желая возвращаться домой, начал морочить голову фальшивыми известиями о своей смерти. Мама не стеснялась во весь голос излагать свою версию, и ее нимало не смущало, что у меня, совсем мальчишки, сердце болело от таких речей про моего отца. У других парней павшие на войне отцы почитались за героев, так пусть и мой таким будет. Когда пошел в школу, одноклассникам сказал, что мой отец, в отличие от других, еще больший герой, поскольку на войне погиб два раза. В ответ я услышал хохот. В тот раз от унижения на глаза навернулись слезы, но с годами все утихло. Кто умер – тот умер, что тут скажешь.
Моя мама – очень красивая женщина. Если судить по взглядам мужчин, что засматриваются на нее, привлекательности не утратила и по сей день. В юности, конечно, она была еще красивее, но так бывает со всеми матерями.
Сколько помню, после того, как отец пропал, мама не кинулась на поиски другого мужа. Она молча занималась книгами в библиотеке, пока однажды в библиотеку не заглянул немец по фамилии Венгер. Точнее говоря, балтийский немец. С корнями в Латвии, но без родных. Каждый второй день приходил за чтивом. Как человек может так быстро читать? Мама не удивлялась, она поняла. Предложения руки и сердца долго ждать не пришлось, несколько приглашений в кино, в оперу и на выставки картин, и… Господин Венгер оказался культурным, обходительным, и мама, долго не раздумывая, вышла замуж во второй раз. Да и какая радость – вдовствовать. Порою, наблюдая, как мама и Вольфганг заботятся друг о друге, я чувствовал почти что зависть. Ведь мои-то собственные отношения с юными дамами всегда заканчивались полным провалом.
Поначалу плотный немец мне не понравился, я ершился, однако, то ли я повзрослел, то ли немец стал добрее, но постепенно мы, считай, подружились. Умный мужик, за словом в карман не лезет. Он картограф. Вольфганг, или Вольфик, Вольфичек, как ласково его называет мама, или Вольф, как зову его я, помог восстановить дом, построенный еще маминым дедом, где мы живем и сегодня. Небольшой, но довольно красивый особнячок находится между улицей Ирбенес и пансионатом на улице Гимнастикас. Когда я окончил среднюю школу, мне позволили разместиться в мансарде. Вроде мы все под одной крышей, и все-таки есть, куда спрятаться. По-моему, очень удобно.