Вкус свинца

– Хозяюшка дорогая, от всего сердца просим прощения. У нашего близкого друга беда случилась, и… ну, да, мы, к несчастью, увлеклись, обсуждая его проблемы, – Коля, прижав ладонь к груди, уважительно сгибается и добавляет. – Но сегодня все доведем до конца. Даже на день раньше, чем договаривались. Завтра еще нет, а послезавтра можете проверить: если пальцы к полу не липнут, юная леди может вернуться в свою комнату. Одна только просьба – для вашего же удобства – перед этим протрите пол мокрой тряпкой, чтобы доски ярче блестели и подошвы не прилипали. Для свежей краски лучше не придумаешь.

– Хорошо… у этого вашего друга… ах, да ладно, – хозяйка смиряет сильную волну любопытства. – Я не в упрек, но дети… сами понимаете.

– Конечно! Еще раз – простите.

В очередной раз подумал, что Коля – мастер не только малярных дел. Хозяйка удаляется, а мы беремся за банки с краской.

– Хорошо, что сам хозяин в деревне. Мне больше нравится говорить с бабенками.

Все-таки мне жаль, что не удалось повидаться с поэтом. Конечно, я бы не осмелился лезть с вопросами, но встретиться с Плудонисом лицом к лицу в его собственном доме, может быть, даже поговорить, это было бы событием, о котором можно было бы рассказывать грядущим поколениям. Хотя по улице друг мимо друга проходили не раз. И Райниса с Аспазией [13] , когда они жили на улице Дикя, часто видел еще когда был подростком. Да и есть в этом что-то особенное – повстречать на улице Райниса или Плудониса? М-да, не густо, чем внуков удивить. Разве что про тот раз, когда с дедом ехали с рынка в одном трамвае с Аспазией, и поэтесса, сидя прямо напротив нас, хрустя, уплетала соленый огурец. Дед брюзжал, что госпожа Плиекшане подает дурной пример школьникам и остальной публике, а мне понравилось, и тоже захотелось такого же хрустящего огурчика.

13

Янис Райнис (1865–1929), настоящая фамилия Плиекшане, – выдающийся латышский поэт, переводчик, драматург, политик и общественный деятель, который оказал существенное влияние на развитие латышского языка, и Аспазия (1865–1943), Эльза Плиекшане, – латышская поэтесса, драматург и политик, жена Яниса Райниса.

К вечеру докрасили пол, сгребли свои инструменты и ушли. О следующем заказе Коля еще не договорился, поэтому все причиндалы уносим по домам.

Никак не могу решиться, к какому доктору идти. Да и не только это, еще меня волнует религиозная сторона вопроса. Я крещеный, верю в Бога. Порой, когда накатывает духовная жажда, иду в храм, а тут все так поворачивается, что нужно совершить едва ли не самый древний еврейский ритуал. Как это выглядит с христианской точки зрения? Евреи же Христа отвергали! Может, сходить в Торнякалнскую церковь и поговорить со священником Биргелисом? Ну… а какое дело духовному пастырю до моей плоти? Нужно в Библии посмотреть. Не писал ли апостол Павел что-нибудь насчет обрезанных и необрезанных? Листаю Святое писание, жадно ища оправдание своим намерениям. Прямых и несомненных указаний не нахожу, но в общем и целом понимаю, что Христа этот вопрос не волнует. Есть дела поважнее. И тут до меня доходит – ведь Христос и все его апостолы тоже были обрезаны! И каждый год начинается в день обрезания Иисуса, это же в церковном календаре написано. Начинает бесить собственное узколобие. Как будто годы напролет жил зажмурившись. Спасибо тебе, Господи, что через Колю наконец просветил меня, и заодно прости меня, грешного! Теперь остается только выбрать врача. Взвесив за и против, в конце концов решаю податься в частную клинику старика Озолиньша.

Доктора Озолиньша знаю сызмальства – ветрянка, свинка и прочие детские болезни. Прикидываюсь, что не знаю, что он не лечит взрослых, и вхожу в кабинет. Поначалу доктор удивлен, что это такой дылда, как я, у него потерял, но, когда я напоминаю ему о себе как о давнем пациенте, добавив, что по такому щепетильному вопросу могу полагаться только на его огромный опыт, он смягчается и уже готов выслушать мою печальную историю.

– Phimosis, – осмотрев меня, господин Озолиньш возглашает по-латыни. – У вас фимоз. Как я раньше этого не заметил?

– Но вы же не смотрели… то есть, я не показывал и не жаловался.

– Ну да, ну да… знаете, разумнее всего операцию сделать в больнице. Там есть все необходимые условия, персонал, – седой врач садится к письменному столу и что-то чиркает на листочке. Закончив писать, он протягивает мне бумажку. – Отправляйтесь в урологическое отделение к доктору Цыбульскому. Он вам обязательно поможет.

– Спасибо, господин доктор!

По дороге домой впадаю в отчаяние. Мне же нужно что-то сказать домашним! Нехорошо будет, если без предупреждения исчезну из дома на несколько дней. А что наплести? Если скажу, что иду в больницу, тут сразу начнется. Можно сказать… например, что еду к… а к кому тогда я еду? К брату отца в Стенде? Да, сначала придется соврать маме, потом просить дядю, чтобы и он соврал маме. К тому же, он наверняка захочет узнать, что за причина на самом деле. И вообще, лет десять у него не был и тут вдруг… К тому же, как я с ним свяжусь, у него же нет телефона. Нет, не годится, лучше скажу, как есть. Как в детстве, когда учитель арифметики влепил первую пару. Ух, как тогда было! Мне стало так стыдно, что я решил стереть оценку. Ничего хорошего не вышло, бумага протерлась. Тогда выдрал проклятый лист, но стало выглядеть еще подозрительнее.

Что поделать, выбросил всю тетрадку в дырку туалета и, взвалив себе на душу порядочный камень, побрел домой. Решил сказать, что тетрадка запропастилась неизвестно где. Пришел мрачнее тучи, мама уже по моему виду поняла, что с мальчиком не все в порядке. Приложила ладонь ко лбу, уж не заболел ли, но температуры нет. Стала донимать вопросами про школьные дела, а я плел свои сказки, пока не сорвался и не начал реветь. И тогда, неожиданно для самого себя, сознался. Слезы еще капали, но тяжесть из груди ушла, и стало так легко, невыразимо легко. В тот момент в моем детском сознании оформилось забавное откровение – нужно говорить все, как есть на самом деле! Конечно, жизнь для правды не слишком приспособлена, но порой все-таки можно. Зато на сердце будет спокойно. Отчего с годами это важное открытие подзабылось?

Все еще немного нервничаю, но уже куда увереннее поднимаюсь на порог дома.

– Мама, я на несколько дней лягу в больницу.

– Ах ты Боже мой! Ты болен? – в глазах матери метнулась тревога. Этого взгляда я боюсь больше всего.

– Нет, нет! Полностью здоров, только требуется маленькая гигиеническая операция. Давно уже надо было, но как-то…

– Почему я ничего не знаю?

– Потому что я ничего не рассказывал. Чисто мужское дело, не хотел тебе голову морочить.

– Ну и? Я же твоя мать.

– Хорошо, если тебе так важно, скажу, – делаю паузу. Про себя надеюсь, что она отстанет, но нет.

– Ну, так говори!

– Мне нужно сделать обрезание, – рублю ладонью воздух перед брюками.

– Что? – мама выглядит смущенной. – То есть как? Как у иудеев?

– Да что вы все с этими иудеями? Как будто им принадлежит монополия. Я же говорю – у меня там в одном месте слишком узко, поэтому немножко… ну, немножко нужно обрезать. Все, больше ничего не скажу. Если хочешь знать детали, спрашивай Вольфганга.

Мне кажется, что мамины щеки порозовели. Ну и хорошо, сколько можно терзать.

– Ах, так… кажется, начинаю понимать. Ну… раз нужно, значит, нужно. Поэтому у тебя девушки… – она осекается.

Тут уже краснею я.

Если б не эта грозная сестра, можно сказать, что в больнице все шло как по маслу. После встречи с врачом и размещения в палате у моей кровати появилась она. Плотная, средних лет, с ножницами, бритвой и небольшим зеркальцем в руках.

– Молодой человек, вам нужно там все как следует сбрить, чтобы к операции ни одного волоска не осталось, – она кладет инструменты на тумбочку.

Мое лицо, видимо, выражает такое непонимание, что она не мешкая добавляет еще кое-что. Уже гораздо более суровым тоном.

– Я проверю. Если что-то будет не так, я лично займусь вами.

Невольно представляю себе, как она это делает, и мой желудок покрывается гусиной кожей. Будь сестричка молодой и красивой, я, может, и сам попросил бы помочь, но не эту. У меня даже возникли подозрения, что она тут и топчется только для того, чтобы при первой возможности хватать за одно место таких молодых парней, как я. Хорошо, если она только до плоти охоча, а вот если еще получает удовольствие от страданий других, тогда мне конец.

– Ванная комната в конце коридора, – уходя, говорит она.

Ничего такого в жизни не делал. Так неудобно, что кажется – да лучше бы эта крепкая тетка сама все сделала. Это тебе не щетина на подбородке, требуется куда больше внимания и времени, но, в конце концов, зеркальце показывает, что процедура закончилась вполне приемлемо. Кожа, правда, горит, а никакого одеколона или крема я с собой не взял.

По пути из ванной вижу, что она сидит в сестринской. Не хочется, но нужно зайти и отдать доверенные мне инструменты.