Владимир Маяковский

[1926]

СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ

Погода такая, что маю впору. Май — ерунда. Настоящее лето. Радуешься всему: носильщику, контролеру билетов. Руку само подымает перо, и сердце вскипает песенным даром. В рай готов расписать перрон Краснодара. Тут бы запеть соловью-трелёру. Настроение — китайская чайница! И вдруг на стене: — Задавать вопросы контролеру строго воспрещается! — И сразу сердце за удила. Соловьев камнями с ветки. А хочется спросить: — Ну, как дела? Как здоровьице? Как детки? — Прошел я, глаза к земле низи, только подхихикнул, ища покровительства. И хочется задать вопрос, а нельзя — еще обидятся: правительство!

[1926]

ЕВПАТОРИЯ

Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щеку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики — развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы — евпаторьяки. И, сравнясь, загоргиот рьяней москвичи — евпаторьяне. Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории.

Евпатория 3/VIII [1928]

ВЕСНА

В газетах пишут какие-то дяди, что начал любовно постукивать дятел. Скоро вид Москвы скопируют с Ниццы, цветы создадут по весенним велениям. Пишут, что уже синицы оглядывают гнезда с любовным вожделением. Газеты пишут: дни горячей, налетели отряды передовых грачей. И замечает естествоиспытательское око, что в березах какая-то циркуляция соков. А по-моему — дело мрачное: начинается горячка дачная. Плюнь, если рассказывает какой-нибудь шут, как дачные вечера милы, тихи. Опишу хотя б, как на даче выделываю стихи. Не растрачивая энергию средь ерундовых трат, решаю твердо писать с утра. Но две девицы, и тощи и рябы. заставили идти искать грибы. Хожу в лесу-с, на каждой колючке распинаюсь, как Иисус. Устав до того, что не ступишь на ноги, принес сыроежку и две поганки. Принесши трофей, еле отделываюсь от упомянутых фей. С бумажкой лежу на траве я, и строфы спускаются, рифмами вея. Только над рифмами стал сопеть, и — меня переезжает кто-то на велосипеде. С балкона, куда уселся, мыча, сбежал вовнутрь от футбольного мяча. Полторы строки намарал — и пошел ловить комара. Опрокинув чернильницу, задув свечу, подымаюсь, прыгаю, чуть не лечу. Поймал, и при свете мерцающих планет рассматриваю — хвост малярийный или нет? Уселся, но слово замерло в горле. На кухне крик: — Самовар сперли! — Адамом, во всей первородной красе, бегу за жуликами по василькам и росе. Отступаю от пары бродячих дворняжек, заинтересованных видом юных ляжек. Сел в меланхолии. В голову ни строчки не лезет более. Два. Ложусь в идиллии. К трем часам — уснул едва, а четверть четвертого уже разбудили. На луже, зажатой берегам в бока, орет целуемая лодочникова дочка… «Славное море — священный Байкал, Славный корабль — омулевая бочка».

[1927]

УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ

Куда бы ты ни направил разбег, и как ни ёрзай, и где ногой ни ступи, — есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского — переулок или тупик. Где я? В Ялте или в Туле? Я в Москве или в Казани? Разберешься? — Черта в стуле! Не езда, а — наказанье. Каждый дюйм бытия земного профамилиен и разыменован. В голове от имен такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку вместо «Полкаша» зовут: «Собака имени Полкан». «Крем Коллонтай. Молодит и холит». «Гребенки Мейерхольд». «Мочала а-ля Качалов». «Гигиенические подтяжки имени Семашки». После этого гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно — про Мейерхольда будут спрашивать: — «Который? Это тот, который гребешок?» Я к великим не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат в шеренге миллиардной. Но и я взываю к вам от всех великих: — Милые, не обращайтесь с ними фамильярно!

[1926]

100%

Шеры… облигации… доллары… центы… В винницкой глуши тьмутараканясь, так я рисовал, вот так мне представлялся стопроцентный американец. Родила сына одна из жен. Отвернув пеленочный край, акушер демонстрирует: Джон как Джон. Ол райт! Девять фунтов, глаза — пятачки. Ощерив зубовный ряд. отец протер роговые очки: Ол райт! Очень прост воспитанья вопрос. Ползает, лапы марает. Лоб расквасил — ол райт! нос — ол райт! Отец говорит: «Бездельник Джон. Ни цента не заработал, а гуляет!» Мальчишка Джон выходит вон. Ол райт! Техас, Калифорния, Массачузэт. Ходит из края в край. Есть хлеб — ол райт! нет — ол райт! Подрос, поплевывает слюну, Трубчонка горит, не сгорает. «Джон, на пари, пойдешь на луну?» Ол райт! Одну полюбил, назвал дорогой. В азарте играет в рай. Она изменила, ушел к другой. Ол райт! Наследство Дисону. Расходов — рой. Миллион растаял от трат. Подсчитал, улыбнулся — найдем второй. Ол райт! Работа. Хозяин — лапчатый гусь — обкрадывает и обирает. Джон намотал на бритый ус. Ол райт! Хозяин выгнал. Ну, что ж! Джон рассчитаться рад. Хозяин за кольт, а Джон за нож. Ол райт! Джон хозяйской пулей сражен. Шепчутся: «Умирает». Джон услыхал, усмехнулся Джон. Ол райт! Гроб. Квадрат прокопали черный. Земля — как по крыше град. Врыли. Могильщик вздохнул облегченно. Ол райт! Этих Джонов нету в Нью-Йорке. Мистер Джон, жена его и кот зажирели, спят в своей квартирной норке, просыпаясь изредка от собственных икот. Я разбезалаберный до крайности, но судьбе не любящий учтиво кланяться, я, поэт, и то американистей самого что ни на есть американца.

[1925]

АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ

Петров Капланом за пуговицу пойман. Штаны заплатаны, как балканская карта. «Я вам, сэр, назначаю апойнтман. Вы знаете, кажется, мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом сюдой дадите крен. А если стриткарта набита. около можете взять подземный трен. Возьмите с меняньем пересядки тикет и прите спокойно, будто в телеге. Слезете на корнере у дроге ликет, а мне уж и пинту принес бутлегер. Приходите ровно в сёвен оклбк, — поговорим про новости в городе и проведем по-московски вечерок, — одни свои: жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или раздумаете вовсе — тогда обязательно отзвоните меня. Я буду в офисе». «Гуд бай!» — разнеслось окрест и кануло ветру в свист. Мистер Петров пошел на Вест, а мистер Каплан — на Ист. Здесь, извольте видеть, «джаб», а дома «цуп» да «цус». С насыпи язык летит на полном пуске. Скоро только очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски. Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец. Уж если Одесса — Одесса-мама, то Нью-Йорк — Одесса-отец.

[1925]

СТИХИ О РАЗНИЦЕ ВКУСОВ

Лошадь сказала, взглянув на верблюда: «Какая гигантская лошадь-ублюдок». Верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый». И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы.

[1928]

СХЕМА СМЕХА

Выл ветер и не знал о ком, вселяя в сердце дрожь нам. Путем шла баба с молоком, шла железнодорожным. А ровно в семь, по форме, несясь во весь карьер с Оки, сверкнув за семафорами, — взлетает курьерский. Была бы баба ранена, зря выло сто свистков ревмя, — но шел мужик с бараниной и дал понять ей вовремя. Ушла направо баба, ушел налево поезд. Каб не мужик, тогда бы разрезало по пояс. Уже исчез за звезды дым, мужик и баба скрылись. Мы дань герою воздадим, над буднями воскрылясь. Хоть из народной гущи, а спас средь бела дня. Да здравствует торгующий бараниной середняк! Да светит солнце в темноте! Горите, звезды, ночью! Да здравствуют и те, и те — и все иные прочие!

[1923]

КАК Я ЕЕ РАССМЕШИЛ

Должно быть, иностранцы меня уважают, но возможно и считают идиотом, — о русских я пока не говорю. Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, — сказано им — гений. Гений — это еще больше, чем знаменитый. Прихожу и сразу:

— Гив ми плиз сэм ти! [1]

Ладно. Дают. Подожду — и опять:

1

Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю.

— Гив ми плиз…

Опять дают.

А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:

— Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, — высказываюсь. Так вечерок и проходит.

Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: «Вон оно русский, слова липшего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север».

Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.

Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю.

Не придет ему в голову, что я — ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:

— Ес уайт плиз файф добль арм стронг…

И кажется мне, что очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.

Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

— Переведи им, — ору я Бурлюку, — что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию…