Владимир Маяковский

ПОЧЕМУ?

В сердце без лесенки лезут эти песенки. Где родина этих бездарных романсов? Там, где белые лаются моською? Нет! Эту песню родила масса — наша комсомольская. Легко врага продырявить наганом. Или — голову с плеч, и саблю вытри. А как сейчас нащупать врага нам? Таится. Хитрый! Во что б ни обулись, что б ни надели — обноски буржуев у нас на теле. И нет тебе пути-прямика. Нашей культуришке без году неделя, а ихней — века! И растут черные дурни и дуры, ничем не защищенные от барахла культуры. На улицу вышел — глаза разопри! В каждой витрине буржуевы обноски: какая-нибудь шляпа с пером «распри», и туфли показывают лакированные носики. Простенькую блузу нам и надеть конфузно. На улицах, под руководством Гарри Пилей, расставило сети Совкино, — от нашей сегодняшней трудной были уносит к жизни к иной. Там ни единого ни Ваньки, ни Пети, одни Жанны, одни Кэти. Толча комплименты, как воду в ступке, люди совершают благородные поступки. Всё бароны, графы — всё. живут по разным роскошным городам, ограбят и скажут: — Мерси, мусье. Изнасилуют и скажут: — Пардон, мадам. На ленте каждая — графиня минимум. Перо в шляпу да серьги в уши. Куда же сравниться с такими графинями заводской Феклуше да Марфуше? И мальчики пачками стреляют за нэпачками. Нравятся мальчикам в маникюре пальчики. Играют этим пальчиком нэпачки на рояльчике. А сунешься в клуб — речь рвотная. Чешут языками чиновноустые. Раз международное, два международное, но нельзя же до бесчувствия! Напротив клуба дверь пивнушки. Веселье, грохот, как будто пушки! Старается разная музыкальная челядь пианинить и виолончелить. Входите, товарищи, зайдите, подружечки, выпейте, пожалуйста, по пенной кружечке!

ЧТО?

Крою пиво пенное, — только что вам с этого?! Что даю взамен я? Что вам посоветовать? Хорошо и целоваться, и вино. Но… вино и поэзия, и если ее хоть раз по-настоящему испили рты, ее не заменит никакое питье, никакие пива, никакие спирты. Помни ежедневно, что ты зодчий и новых отношений, и новых любовей, — и станет ерундовым любовный эпизодчик какой-нибудь Любы к любому Вове. Можно и кепки, можно и шляпы, можно и перчатки надеть на лапы. Но нет на свете прекрасней одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи. И если подыметесь чисты и стройны, любую одежу заказывайте Москвошвею, и… лучшие девушки нашей страны сами бросятся вам на шею.

[1927]

ПИСЬМО К ЛЮБИМОЙ МОЛЧАНОВА, БРОШЕННОЙ ИМ Как о том сообщается в № 219 «Комсомольской правды» в стихе по имени «Свидание»

Слышал — вас Молчанов бросил, будто он предпринял это, видя, что у вас под осень нет «изячного» жакета. На косынку цвета синьки смотрит он и цедит еле: — Что вы ходите в косынке? Да и… мордой постарели? Мне пожалте грудь тугую. Ну, а если нету этаких… Мы найдем себе другую в разызысканной жакетке. — Припомадясь и прикрасясь, эту гадость вливши в стих, хочет он марксистский базис под жакетку подвести. «За боль годов, за все невзгоды глухим сомнениям не быть! Под этим мирным небосводом хочу смеяться и любить». Сказано веско. Посмотрите, дескать: шел я верхом, шел я низом строил мост в социализм, недостроил и устал и уселся у моста. Травка выросла у моста, по мосту идут овечки, мы желаем — очень просто! — отдохнуть у этой речки. Заверните ваше знамя! Перед нами ясность вод, в бок — цветочки, а над нами — мирный-мирный небосвод. Брошенная, не бойтесь красивого слога поэта, музой венчанного! Просто и строго ответьте на лиру Молчанова: — Прекратите ваши трели! Я не знаю, я стара ли, но вы, Молчанов, постарели, вы и ваши пасторали. Знаю я — в жакетах в этих на Петровке бабья банда. Эти польские жакетки к нам провозят контрабандой. Чем, служа у муз по найму, на мое тряпье коситься, вы б индустриальным займом помогли рожденью ситцев. Череп, што ль, пустеет чаном, выбил мысли грохот лирный? Это где же вы, Молчанов, небосвод узрели мирный? В гущу ваших роздыхов, под цветочки, на реку заграничным воздухом не доносит гарьку? Или за любовной блажью не видать угрозу вражью? Литературная шатия, успокойте ваши нервы, отойдите — вы мешаете мобилизациям и маневрам.

[1927]

ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Чуть ночь превратится в рассвет, вижу каждый день я: кто в глав, кто в ком, кто в полит, кто в просвет, расходится народ в учрежденья. Обдают дождем дела бумажные, чуть войдешь в здание: отобрав с полсотни — самые важные! — служащие расходятся на заседания. Заявишься: «Не могут ли аудиенцию дать? Хожу со времени она». — «Товарищ Иван Ваныч ушли заседать — объединение Тео и Гукона». Исколесишь сто лестниц. Свет не мил. Опять: «Через час велели придти вам. Заседают: покупка склянки чернил Губкооперативом». Через час: ни секретаря, ни секретарши нет — голо! Все до 22-х лет на заседании комсомола. Снова взбираюсь, глядя нa ночь, на верхний этаж семиэтажного дома. «Пришел товарищ Иван Ваныч?» — «На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома». Взъяренный, на заседание врываюсь лавиной, дикие проклятья дорогой изрыгая. И вижу: сидят людей половины. О дьявольщина! Где же половина другая? «Зарезали! Убили!» Мечусь, оря. От страшной картины свихнулся разум. И слышу спокойнейший голосок секретаря: «Они на двух заседаниях сразу. В день заседаний на двадцать надо поспеть нам. Поневоле приходится раздвояться. До пояса здесь, а остальное там». С волнения не уснешь. Утро раннее. Мечтой встречено рассвет ранний: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!»

[1922]

* * *

Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но я давно не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно.

Владимир Ленин. «О международном и внутреннем положении Советской Республики. Речь на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов, 6 марта 1922 г.»

* * *

Вы заняты нашим балансом, Трагедией ВСНХ, Вы, певший Летучим Голландцем Над краем любого стиха. Холщовая буря палаток Раздулась гудящей Двиной Движений, когда вы, крылатый. Возникли борт о борт со мной. И вы с прописями о нефти? Теряясь и оторопев, Я думаю о терапевте. Который вернул бы вам гнев. Я знаю, ваш путь неподделен. Но как вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем вашем пути?

Борис Пастернак. Надпись на книге «Сестра моя — жизнь», подаренной Маяковскому в 1922 г.

ИЗ ПОЭМЫ «ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН»

Неужели про Ленина тоже: «вождь милостью божьей»? Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберег, я бы стал бы в перекоре шествий, поклонениям и толпам поперек. Я б нашел слова проклятья громоустого, и пока растоптан я и выкрик мой, я бросал бы в небо богохульства, по Кремлю бы бомбами метал: долой!

ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ И ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ

Сегодня я, поэт, боец за будущее, оделся, как дурак. В одной руке — венок огромный из огромных незабудищей, в другой — из чайных — розовый букет. Иду сквозь моторно-бензинную мглу в Лувр. Складку на брюке выправил нервно; не помню, платил ли я за билет; и вот зала, и в ней Венерино дезабилье. Первое смущенье рассеялось когда, я говорю: — Мадам! По доброй воле, несмотря на блеск, сюда ни в жизнь не навострил бы лыж. Но я поэт СССР — ноблес Оближ! У нас в республике не меркнет ваша слава. Эстеты мрут от мраморного лоска. Короче: Я — от Вячеслава Полонского. Носастей грека он. Он в вас души не чает. Он поэлладистей Лициниев и Люциев, хоть редактирует и «Мир», и «Ниву», и «Печать и революцию». Он просит передать, что нет ему житья. Союз наш грубоват для тонкого мужчины. Он много терпит там от мужичья, от лефов и мастеровщины. Он просит передать, что, «леф» и «праф» костя, в Элладу он плывет надклассовым сознаньем. Мечтает он об эллинских гостях. о тогах, о сандалиях в Рязани, чтобы гекзаметром сменилась лефовца строфа, чтобы Радимовы скакали по дорожке, и чтоб Радимов был не человек, а фавн, — чтобы свирель, набедренник и рожки. Конечно, следует иметь в виду, — у нас, мадам, не все такие там. Но эту я передаю белиберду. На ней почти официальный штамп. Велено у ваших ног положить букеты и венок. Венера, окажите честь и счастье, катите в сны его элладских дней ладью… Ну, будет! Кончено с официальной частью. Мадам, адью! — Ни улыбки, ни привета с уст ее. И пока толпу очередную загоняет Кук, расстаемся без рукопожатий по причине полного отсутствия рук. Иду — авто дудит в дуду. Танцую — не иду. Домой! Внимателен и нем стою в моем окне. Напротив окон гладкий дом горит стекольным льдом. Горит над домом букв жара — гараж. Не гараж — сам бог! «Миль вуатюр, дё сан бокс». В переводе на простой: «Тысяча вагонов, двести стойл». Товарищи! Вы видали Ройльса? Ройльса, который с ветром сросся? А когда стоит — кит. И вот этого автомобильного кита ж подымают на шестой этаж! Ставши уменьшеннее мышей, тысяча машинных малышей спит в объятиях гаража-колосса. Ждут рули — дорваться до руки. И сияют алюминием колеса, круглые, как дураки. И когда опять вдыхают на заре воздух миллионом радиаторных ноздрей, кто заставит и какую дуру нос вертеть на Лувры и скульптуру?! Автомобиль и Венера — старo-с? Пускай! Поновее и АХРРов и роз. Мещанская жизнь не стала иной. Тряхнем и мы футурстариной. Товарищ Полонский! Мы не позволим любителям старых дворянских манер в лицо строителям тыкать мозоли, веками натертые у Венер.

[1927]

ИЗ ПОЭМЫ «ХОРОШО»

3

Царям дворец построил Растрелли. Цари рождались, жили, старели. Дворец не думал о вертлявом постреле, не гадал, что в кровати, царицам вверенной, раскинется какой-то присяжный поверенный. От орлов, от власти, одеял и кружевца голова присяжного поверенного кружится. Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него Бонапартьи и цвета защитного френч. Слова и слова. Огнесловая лава. Болтает сорокой радостной. Он сам опьянен своею славой пьяней, чем сорокаградусной. Слушайте, пока не устанете, как щебечет иной адъютантик: «Такие случаи были — он едет в автомобиле. Узнавши, кто и который, — толпа распрягла моторы! Взамен лошадиной силы сама на руках носила!» В аплодисментном плеске премьер проплывает над Невским, и дамы, и дети-пузанчики кидают цветы и розанчики. Если ж с безработы загрустится, сам себя уверенно и быстро назначает — то военным, то юстиции, то каким-нибудь еще министром. И вновь возвращается, сказанув, ворочать дела и вертеть казну. Подмахивает подписи достойно и старательно. «Аграрные? Беспорядки? Ряд? Пошлите этот, как его, — карательный отряд! Ленин? Большевики? Арестуйте и выловите! Что? Не дают? Не слышу без очков. Кстати… Об его превосходительстве… Корнилове… Нельзя ли сговориться сюда казачков?!. Их величество? Знаю. Нуда!.. И руку жал. Какая ерунда! Императора? На воду? И черную корку? При чем тут Совет? Приказываю туда, в Лондон, к королю Георгу». Пришит к истории, пронумерован и скреплен, и его рисуют — и Бродский, и Репин.

5

Звякая шпорами довоенной выковки, аксельбантами увешанные до пупов, говорили — адъютант (в «Селекте» на Лиговке) и штабс-капитан Попов. «Господин адъютант, не возражайте, не дам, — скажите, чего еще поджидаем мы? Россию жиды продают жидам, и кадровое офицерство уже под жидами! Вы, конешно, профессор, либерал, но казачество, пожалуйста, оставьте в покое. Например, мое положенье беря. Это… черт его знает, что это такое! Сегодня с денщиком: ору ему — эй, наваксь щиблетину, чтоб видеть рыло в ней! — И конешно — к матушке, а он меня к моей, к матушке, к свет к Елизавете Кирилловне!» Нет, я не за монархию с коронами, с орлами, Но для социализма нужен базис. Сначала демократия, потом парламент. Культура нужна. А мы — Азия-с! Я даже — социалист. Но не граблю, не жгу. Разве можно сразу? Конешно, нет! Постепенно, понемногу, по вершочку, по шажку, сегодня, завтра, через двадцать лет. А эти? От Вильгельма кресты да ленты. В Берлине выходили с билетом перронным. Деньги штаба — шпионы и агенты. В Кресты бы тех, кто ездит в пломбированном!» «С этим согласен, это конешно, этой сволочи мало повешено». «Ленина, который смуту сеет, председателем, што ли, совета министров? Что ты?! Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими! Поправьсь! Выздоровь! Дудки! С казачеством шутки плохи — повыпускаем им потроха…» И все адъютант — ха да хи — Попов — хи да ха. — «Будьте дважды прокляты и трижды поколейте! Господин адъютант, позвольте ухо: их …ревосходительство …ерал Каледин, с Дону, с плеточкой, извольте понюхать! Его превосходительство… Да разве он один?! Казачество кубанское. Днепр, Дон…» И всё стаканами — дон и динь, и шпорами — динь и дон.

БОГОМОЛЬНОЕ

Большевики надругались над верой православной. В храмах-клубах — словесные бои. Колокола без языков — немые словно. По божьим престолам похабничают воробьи. Без веры и нравственность ищем напрасно. Чтоб нравственным быть — кадилами вей. Вот Мексика, например, потому и нравственна, что прут богомолки к вратам церквей. Кафедраль — богомольнейший из монашьих институтцев. Брат «Notre Dame’a» [2] на площади, — а около, запружена народом «Площадь Конституции», в простонародии — «Площадь Сокола». Блестящий двенадцатицилиндровый Пакард остановил шофер, простоватый хлопец. — Стой, — говорит, — помолюсь пока… — донна Эсперанца Хуан-де-Лопец. Нету донны ни час, ни полтора. Видно, замолилась. Веровать так веровать. И снится шоферу — донна у алтаря. Парит голубочком душа шоферова. А в кафедрале безлюдно и тихо: не занято в соборе ни единого стульца. С другой стороны у собора — выход сразу на четыре гудящие улицы. Донна Эсперанца выйдет как только, к донне дон распаленный кинется. За угол! Улица «Изабелла Католика», а в этой улице — гостиница на гостинице. А дома — растет до ужина свирепость мужина. У дона Лопеца терпенье лопается. То крик, то стон испускает дон. Гремит по квартире тигровый соло: — На восемь частей разрежу ее! — И, выдрав из уса в два метра волос, он пробует сабли своей остриё. — Скажу ей: «Иначе, сеньора, лягте-ка! Вот этот кольт ваш сожитель до гроба!» — И в пумовой ярости — все-таки практика! — сбивает с бутылок дюжину пробок. Гудок в два тона — приехала донна. Еще и рев не успел уйти за кактусы ближнего поля, а у шоферских виска и груди нависли клинок и пистоля. — Ответ или смерть! Не вертеть вола! Чтоб донна не могла запираться, ответь немедленно, где была жена моя Эсперанца? — — О дон-Хуан! В вас дьяволы злобятся. Не гневайте божью милость. Донна Эсперанца Хуан-де-Лопец сегодня усердно молилась.

2

«Notre-Dame (de Paris)» — Собор Парижской богоматери.