Владимир Маяковский

Разбоя след затерян прочно во тьме египетских ночей. Проверив рукопись построчно, гроши отсыпал казначей. Бояться вам рожна какого? Что против — Пушкину иметь? Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь!

[1916]

* * *

Дописанные Брюсовым «Египетские ночи». С годными или негодными средствами покушение, — что его вызвало? Страсть к пределу, к смысловому и графическому тире. Чуиадый, всей природой своей, тайне, он не чтит и не чует ее в неоконченности творения. Не довелось Пушкину — доведу (до конца) я.

Жест варвара. Ибо. в иных случаях, довершать не меньшее, если не большее, варварство, чем разрушать.

Марина Цветаева. «Герой труда». Записи о Валерии Брюсове

* * *

Валерий Брюсов понял Маяковского, но не мог отказаться от того, что делал сам…

Это Сальери изменил все в своей жизни, в своем искусстве, услышав новую музыку.

…Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны (Глубокие, пленительные тайны). Не бросил ли я все, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошел ли бодро вслед за ним Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную?

Но тот же Сальери убил Моцарта, потому что Моцарту он не мог быть попутчиком. Назвать же Моцарта попутчиком, как называли Маяковского, Сальери не решился.

Брюсов не был Сальери.

Про Маяковского он говорил, защищая себя полупризнанием:

— Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет. Владимир Владимирович очень забавно показывал, как Брюсов спит и просыпается ночью с воплем:

— Боюсь, боюсь.

— Ты чего боишься?

— Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет.

В этой остроте обычный метод Маяковского: перестановка ударения на второстепенное слово, переосмысливание этого слова и разрушение обычного значения.

Получается — правда. Брюсов боится.

Виктор Шкловский. «О Маяковском»

МАРКСИЗМ — ОРУЖИЕ, ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ МЕТОД ЭТОТ!

Штыками двух столетий стык закрепляет рабочая рать. А некоторые употребляют штык. чтоб им в зубах ковырять. Все хорошо: поэт поет, критик занимается критикой. У стихотворца — корытце свое, у критика — свое корытико. Но есть не имеющие ничего, окромя красивого почерка. А лезут в книгу. Хваля и громя из пушки критического очерка. А чтоб имелось научное лицо у этого вздора злопыханного — всегда на столе покрытый пыльцой неразрезанный том Плеханова. Зазубрит фразу (ишь, ребятье!) и ходит за ней, как за няней. Бытье — а у этого — еда и питье определяет сознание. Перелистывая авторов на букву «эл», фамилию Лермонтова встретя, критик выясняет, что он ел на первое и что — на третье. — Шампанское пил? Выпивал, допустим. Налет буржуазный густ. А его любовь к маринованной капусте доказывает помещичий вкус. В Лермонтове, например, чтоб далеко не идти, смысла не больше, чем огурцов в акации. Целые хоры небесных светил, ни слова об электрификации. Но, очищая ядро от фразерских корок, бобы — от шелухи лиризма, признаю, что Лермонтов близок и дорог как первый обличитель либерализма. Массам ясно, как ни хитри, что, милюковски юля, светила у Лермонтова ходят без ветрил, а некоторые — и без руля. Но так ли разрабатывать важнейшую из тем? Индивидуализмом пичкать? Демоны в ад, а духи — в эдем? А где, я вас спрашиваю, смычка? Довольно этих божественных легенд! Любою строчкой вырванной Лермонтов доказывает, что он — интеллигент, к тому же деклассированный! То ли дело наш Степа — забыл, к сожалению, фамилию и отчество, — у него в стихах Коминтерна топот… Вот это — настоящее творчество! Степа — кирпич какого-то здания, не ему разговаривать вкось и вкривь. Степа творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм. У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка — мамаша их, а папаша — рабочий и крестьянин сразу. — В результате вещь ясней помидора обволакивается туманом сизым, и эти горы нехитрого вздора некоторые называют марксизмом. Не говорят о веревке в журнале повешенного. не изменить шаблона прилежного. Лежнев зарадуется — «он про Вешнева». Вешнев — «он про Лежнева».

19/IV—26 г.

ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА

В центре мира стоит Гиз — оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу народ зубами грыз, наворачивается миллионный тираж. Лицо тысячеглазого треста блестит электричеством ровным. Вшивают в Маркса Аверченковы листы, выписывают гонорары Цицеронам. Готово. А зав упрется назавтра в заглавие, как в забор дышлом. Воедино сброшировано 12 авторов! — Как же это, родимые, вышло?? — Темь подвалов тиражом беля. залегает знание — и лишь бегает по книжным штабелям жирная провинциалка — мышь. А читатели сидят в своей уездной яме. иностранным упиваются, мозги щадя. В Африки вослед за Бенуями улетают на своих жилплощадях. Званье — «пролетарские» — нося как эполеты, без ошибок с Пушкина списав про вёсны, выступают пролетарские поэты, развернув рулоны строф повёрстных. Чем вы — пролетарий, уважаемый поэт? Вы с богемой слились девять лет назад. Ну, скажите, уважаемый пролет, — вы давно динаму видели в глаза? — Извините нас, сермяжных, за стишонок неудачненький. Не хотите под гармошку поплясать ли? — Это. в лапти нарядившись, выступают дачники под заглавием — крестьянские писатели. О, сколько нуди такой городимо, от которой мухи падают замертво! Чего только стоит один Радимов с греко-рязанским своим гекзаметром! Разлунивши лысины лачкй, убежденно взявши ручку в ручки, бороденок теребя пучки, честно пишут про Октябрь попутчики. Раньше маленьким казался и Лесков — рядышком с Толстым почти не виден. Ну, скажите мне, в какой же телескоп в те недели был бы виден Лидин?! — На Руси одно веселье — пити… — А к питью подай краюху и кусочек сыру. И орут писатели до хрипоты о быте, увлекаясь бытом госиздатовских кассиров. Варят чепуху под клубы трубочного дыма — всякую уху сожрет читатель-Фока. А неписаная жизнь проходит мимо улицею фыркающих окон. А вокруг скачут критики в мыле и пене: — Здорово пишут писатели, братцы! — Гений — Казин, Санников — гений… Все замечательно! Рады стараться! — С молотка литература пущена. Где вы, сеятели правды или звезд сиятели? Лишь в четыре этажа халтурщина: Гиза, критика, читаки и писателя. Нынче стала зелень веток в редкость, гол литературы ствол. Чтобы стать поэту крепкой веткой — выкрепите мастерство!

[1926]

ДОМ ГЕРЦЕНА (только в полночном освещении)

Расклокотался в колокол Герцен, чуть языком не отбил бочок… И дозвонился! Скрипнули дверцы, все повалили в его кабачок. Обыватель любопытен — все узнать бы о пиите! Увидать в питье. в едении автора произведения. Не удержишь на веревке! Люди лезут… Валят валом. Здесь свои командировки пропивать провинциалам. С «шимми», с «фоксами» знакомясь, мечут искры из очков на чудовищную помесь — помесь вальса с казачком. За ножками котлет свиных компания ответственных. На искусительнице-змие глазами чуть не женятся, но буркают — «Буржуазия… богемцы… Разложеньице…» Не девицы — а растраты. Раз взглянув на этих дев, каждый должен стать кастратом, навсегда охолодев. Вертят глазом так и этак, улыбаются уста тем, кто вписан в финанкете скромным именем — «кустарь». Ус обвис намокшей веткой, желтое, как йод, пиво на шальвары в клетку сонный русский льет… Шепчет дева, губки крася, юбок выставив ажур: «Ну, поедем… что ты, Вася! Вот те крест — не заражу…» Уехал в брюках клетчатых. «Где вы те-пе-рь…» Кто лечит их? Богемою себя не пачкая, сидит холеная нэпачка, — два иностранца ее, за духи, выловят в танцах из этой ухи. В конце унылый начинающий — не укупить ему вина еще. В реках пива, в ливнях водок, соблюдая юный стыд, он сидит и ждет кого-то, кто придет и угостит. Сидят они, сижу и я, во славу Герцена жуя. Герцен, Герцен, загробным вечером, скажите пожалуйста, вам не снится ли, как вас удивительно увековечили пивом, фокстротом и венским шницелем? Прав один рифмач упорный, в трезвом будучи уме, на дверях мужской уборной бодро вывел резюме: «Хрен цена вашему дому Герцена». Обычно заборные надписи плоски, но с этой — согласен! В. Маяковский.

[1928]

ПИВО И СОЦИАЛИЗМ

Блюет напившийся. Склонился ивой. Вулканятся кружки, пену пепля. Над кружками надпись: «Раки и пиво завода имени Бебеля». Хорошая шутка! Недурно сострена! Одно обидно до боли в печени, что Бебеля нет, — не видит старина, какой он у нас знаменитый и увековеченный. В предвкушении грядущих пьяных аварий вас показывали б детям, чтоб каждый вник: — Вот король некоронованный жидких баварий, знаменитый марксист-пивник. — Годок еще будет временем слизан — рассеются о Бебеле биографические враки. Для вас, мол, Бебель — «Женщина и социализм». а для нас — пиво и раки. Жены работающих на ближнем заводе уже о мужьях твердят стоусто: — Ироды! с Бебелем дружбу водят. Чтоб этому Бебелю было пусто! — В грязь, как в лучшую из кроватных мебелей, человек улегся под домовьи леса, — и уже не говорят про него — «на-зю-зю-кался», а говорят — «на-бе-бе-лился». Еще б водчонку имени Энгельса, под имени Лассаля блины, — и Маркс не придумал бы лучшей доли! Что вы, товарищи, бе-белены объелись, что ли? Товарищ, в мозгах просьбишку вычекань. да так, чтоб не стерлась, и век прождя: брось привычку (глупая привычка!) — приплетать ко всему фамилию вождя. Думаю, что надпись надолго сохраните: на таких мозгах она — как на граните.

[1927]

СМЕНА УБЕЖДЕНИЙ

Он шел, держась за прутья перил, сбивался впотьмах косоного. Он шел и орал и материл и в душу, и в звезды, и в бога. Вошел — и в комнате водочный дух от пьяной перенагрузки, назвал мимоходом «жидами» двух самых отъявленных русских. Прогромыхав в ночной тишине, встряхнув семейное ложе, миролюбивой и тихой жене скулу на скулу перемножил. В буфете посуду успев истолочь (помериться силами не с кем!), пошел хлестать любимую дочь галстуком пионерским. Свою мебелишку затейливо спутав в колонну из стульев и кресел, коптилку — лампадку достав из-под спуда, под матерь, под божью подвесил. Со всей обстановкой в ударной вражде, со страстью льва холостого сорвал со стены портреты вождей и кстати портрет Толстого. Билет профсоюзный изодран в клочки, ногою бушующей попран, и в печку с размаха летят значки Осавиахима и МОПРа. Уселся, смирив возбужденный дух, — небитой не явится личности ли? Потом свалился, вымолвив: «Ух, проклятые черти, вычистили!!!»

[1929]

ПТИЧКА БОЖИЯ

Он вошел, склонясь учтиво. Руку жму. — Товарищ — сядьте! Что вам дать? Автограф? Чтиво? — Нет. Мерси вас. Я — Писатель. — Вы? Писатель? Извините. Думал — вы пижон. А вы… Что ж, прочтите, зазвените грозным маршем боевым. Вихрь идей у вас, должно быть. Новостей у вас вагон. Что ж, пожалте в уха в оба. Рад товарищу. — А он: — Я писатель. Не прозаик. Нет. Я с музами в связи. — Слог изыскан, как борзая. Сконапель ля поэзи. На затылок нежным жестом он кудрей закинул шелк, стал барашком златошерстым и заблеял, и пошел. Что луна, мол, над долиной, мчит ручей, мол, по ущелью. Тинтидликал мандолиной, дундудел виолончелью. Нимб обвил волосьев копны. Лоб горел от благородства. Я терпел. терпел и лопнул и ударил лапой об стол. — Попрошу вас покороче. Бросьте вы поэта корчить! Посмотрю с лица ли, сзади ль, вы тюльпан, а не писатель. Вы, над облаками рея, птица в человечий рост. Вы, мусье, из канареек. чижик вы, мусье, и дрозд. В испытанье битв и бед с вами, што ли, мы полезем? В наше время тот — поэт, тот — писатель, кто полезен. Уберите этот торт! Стих даешь — хлебов подвозу. В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг!

[1929]

МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

Из тучки месяц вылез, молоденький такой… Маруська отравилась, везут в прием-покой. Понравился Маруське один с недавних пор: нафабренные усики, расчесанный пробор. Он был монтером Ваней, но… в духе парижан, себе присвоил званье: «электротехник Жан». Он говорил ей часто одну и ту же речь: — Ужасное мещанство — невинность зря беречь. — Сошлись и погуляли, и хмурит Жан лицо, — нашел он, что у Ляли красивше бельецо. Марусе разнесчастной сказал, как джентльмен: — Ужасное мещанство — семейный этот плен. — Он с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней. На туфли денег надо, а денег нет и так… Себе Маруся яду купила на пятак. Короткой жизни точка. — Смер-тель-ный я-яд испит. В малиновом платочке в гробу Маруся спит. Развылся ветер гадкий. На вечер, ветру в лад, в ячейке об упадке поставили доклад.