Владимир Ост

* * *

Василий и Владимир танцевали у бильярдного стола под песню из радиоприемника.

Пел мужчина, в чьем голосе звучала бесшабашность и разухабистость: «Раз пошли на дело я и Рабинович, Рабинович выпить захотел. Ну как же тут не выпить бедному еврею, ежли нету слишком срочных дел?»

Друзья, держа большие пальцы рук под мышками, то сближались, высоко закидывая ноги назад, то прыжками удалялись друг от друга, выкидывая ноги вперед.

* * *

– Надежда Викторовна, с момента преступления уже прошло некоторое время, – сказала судья Матросова, ведя корабль судебного заседания по четкому фарватеру, – и вы, наверно, с вашими родственниками успели спокойно осмотреть квартиру. Скажите, кроме видеомагнитофона и аудиоплеера, которые были изъяты у гражданина Марфина, еще что-то ценное пропало?

– Да нет. Если бы пропало, милиционеры бы отобрали у них, – бабушка в инвалидной коляске сделала удивленное лицо, как это уже было неоднократно за время расспросов судьи. – Вы, знаете, странные, извините, вы какие-то вопросы задаете.

– Я задаю вопросы, которые должны полностью прояснить картину преступления, – вежливо сказала Матросова. – Значит, больше ничего не пропало?

– Нет.

– А как же банка компота и… – судья глянула в лежащие перед ней бумаги, – и вилка алюминиевая? Вот, их изъяли у гражданина Хлобыстина и приобщили к вещественным доказательствам, – она наклонилась и достала откуда-то из-под стола два прозрачных полиэтиленовых пакета, в одном из которых в самом деле была дешевая вилка, а в другом – стеклянная литровая банка. Банка была пуста (компот Григорий прикончил с милостивого разрешения группы захвата еще в милицейской машине на пути из квартиры Надежды Викторовны в отделение).

– Господи, банка с вилкой! Да что же их считать? – сказала Надежда Викторовна. – Тем более что Гриша мне цветы подарил. Я это тоже не рассказывала, потому что как-то речь не заходила.

– Какие цветы?

– Гвоздики, – сказала Надежда Викторовна и обернулась к скамье подсудимых. – Ты, Гриша, не смей больше в такие дела влезать! Это я тебе как если бы родная бабушка говорю. Не умеешь ты и не для тебя это – воровать.

* * *

Осташов и Наводничий, сцепившись правыми руками под локти, кружили вприскочку, а радио надрывалось уже другой песней из того же, впрочем, репертуара: «Эх, бабка-бабка! Що ж ты будешь делать, когда наступят зимы-холода? У тебя же ж нету теплого платочка, у тебя же ж нету теплого пальта!»

* * *

– …Сроком на один год… – сказала судья Матросова и посмотрела на Хлобыстина, – условно.

На лице Григория отразилось усиленное предвкушение приятного вечера в пивной.

* * *

Владимир, присвистывая, пустился вприсядку, а Василий скакал, и оба подпевали хору веселых мужчин из радио: «Опсь-топсь, перебирь-топсь, бабушка здорова, опсь-топсь, перебирь-топсь, кушает компот. Опсь-топсь, перебирь-топсь, и мечтает снова, опсь-топсь, перебирь-топсь, пережить налет!»

Закончилась песня под звуки милицейского свистка, в который, раздув щеки, свистнул собственной персоной Хлобыстин, входя в бильярдную.

Увидев его, Наводничий и Осташов радостно взревели: «О-о-о!» – и кинулись к нему с дружескими объятиями и пиханиями.

Когда страсти поулеглись и Григорий снял куртку, Осташов встал на стул и достал со шкафа бутылку водки.

– Кричите «ура»! – сказал он. – Специально припрятал для этого случая.

Василий похлопал глазами, а потом, вздыхая, достал из своего кофра компактный пластмассовый контейнер, открыл его и с видом человека, жертвующего ближним своим нечто-то бесценное, положил тару на столик. В контейнере обнаружилось нарезанное дольками сало и несколько кусочков хлеба.

– Эх, мужики, что бы я без вас делал? – сказал Григорий. – Вот это, я понимаю, встреча. И водочка – вот она! И у Васи, как всегда, шматок сальца заныкан.

– Да, заныкан. А что, я должен дяде все отдать, а самому голодным бегать? Я, между прочим, целыми днями ношусь по делам. Мне нужен автономный и независимый источник питания.

– Ха-ха-ха, ишь ты, развыступался, – сказал Хлобыстин. – За живое Васеньку задели?

– Не за живое, а за жадное, – поправил Осташов.

Наводничий обреченно махнул рукой.

– Два ленивых, два наглых маргинала. Вам не понять, что кто-то должен сам заботиться о себе, чтобы всегда быть в рабочем состоянии, – сказал он. – Один – при жене, другой – при маме. А я, видите ли, жмот!

Тут оказалось, что водка уже разлита по стаканчикам, и добродушная пикировка мгновенно закончилась.

После первой рюмки Хлобыстин вкратце поведал друзьям, где и почему пропадал.

– Меня еще вчера выпустили, – завершил он рассказ. – Как вышел, сначала-то я – домой, конечно. Помыться-побриться. А теперь – к вам. Еле сбежал от жены.

– А она по телефону про тебя ничего не говорила, – сказал Василий.

– Ну! – ответил Григорий. – Она у меня настоящая боевая подруга. Лишнего другим не болтает. Ха-ха, всю мозготерку для меня бережет.

В этот момент Осташов почувствовал острую тоску. Вот живет же Гришка, подумал Владимир, ведет себя, как хочет, шляется туда-сюда, как холостяк, иной раз по несколько дней домой не появляется, а при этом жена его любит. Любит и ждет его даже из тюрьмы. И вот он, Осташов – тоже вроде бы любим женщиной, но она его не ждет. Ниоткуда. А может быть, ждет? В ушах зазвучало гудение самолета, а перед глазами возникла картина с Анной на железнодорожной платформе «Красково», где Русанова немедленно стала то пропадать, то появляться. Ну надо же быть таким дураком, подумал о себе Владимир. Конечно, она ждет звонка! Как она может не ждать? Подумаешь, поссорились! Но ведь они любят друг друга! Естественно, Аньчик очень хочет, чтобы он позвонил. А сама позвонить не может, потому что она – женщина, слабому полу брать на себя инициативу не полагается, это же всем известно.

– Вы давайте тут пока без меня, мне позвонить надо, – сказал Владимир и чуть ли не побежал по лестнице вниз, в рабочий зал студии. Там он непослушными от волнения пальцами набрал по памяти телефон Русановой.

Она взяла трубку почти сразу. И Осташова словно прорвало. Он извинился за свое поведение. Объяснил, что никаких медсестер у него нет. Что говорил про медсестру только потому, что разозлился и хотел позлить ее, Анну. Что единственная его любимая – только она, ненаглядная Аньчик.

Все это он выпалил на едином дыхании.

Русанова слушала молча.

Потом нежным голоском спросила, отчего он так долго не звонил. Владимир сказал то, что и было на самом деле: он просто очень сердился на нее. А теперь? А теперь – нет. Теперь он считает, что все это глупости, что надо уметь переступать через дурацкие, никому не нужные амбиции, надо забыть все ссоры, забыть грубости, которые они наговорили друг другу за время их знакомства, и начать все сначала.

– Ну, что ты думаешь? – спросил Осташов.