Владимир Ост

– Не знаю, – был ответ.

– Аньчик! Да что же тут не знать? Я люблю тебя! Я тебя обожаю! Я хочу, чтобы мы поженились и всю жизнь были вместе.

В ответ – молчание.

– Ань, ты слышишь меня?

– Да, – со вздохом ответила Русанова.

– А почему молчишь?

В ответ опять молчание.

– Аньчик, возлюбленная моя, ты меня любишь?

После паузы, Анна произнесла:

– Скажи еще что-нибудь.

– У тебя невероятные голубые глаза!

– Нет, не голубые. Ну вот, ты даже не помнишь, какие у меня глаза.

– Я знаю, что не голубые. Серо-зеленые, но впечатление, будто голубые.

– Да, правильно.

– В твоих голубых глазах, в глубине… в море твоих глаз плавают изумрудные рыбки!

Анна засмеялась счастливым колокольчиком. А Владимир подумал, что это, пожалуй, идея – нарисовать картину: одни огромные глаза, голубые, глубокие-глубокие, словно море, и чтобы эту морскую толщу прорезали лучи солнца (тут Осташов вспомнил, что зрачки Русановой, у самой кромки, окружены не голубым цветом, а темно-желтыми всполохами). А в глубине этого моря должны угадываться гибкие зеленоватые силуэты рыб. Нет-нет, не зеленоватые, а именно изумрудные, яркие и даже с искорками серебра, чтобы казалось, что рыбки ходят где-то в толще воды и одновременно плещутся на поверхности. Да! Мазки серебряного и зеленого масла надо класть под разными углами. Тогда можно добиться такого эффекта, что зритель будет с разных ракурсов видеть в этих глазах разные нюансы: справа смотришь на картину – рыбки на волнах играют, как солнечные зайчики, а слева глянешь – рыбки в глубину нырнули.

Русанова молчала.

Да, и еще на картине должно быть два черных диска – два зрачка, отметил еще Владимир, лихорадочно обдумывая будущую картину, – эти два солнца, значит – в затмении, такие жутко черные зрачки… Да! Во всю картину – синь, в сини – рыбки и серебряные блики, а посредине два черных диска, горящие во все стороны желтым пламенем. И так и назвать картину – «Два солнца в море». И пусть народ гадает, что это за море и почему это в нем распластались черные солнца. Осташов представил себе, как могла бы смотреться эта картина в богатой золоченой раме, и ему понравилось.

– Аньчик! – ласково сказал Владимир. – Ты меня любишь?

Русанова молчала.

– Ты хороший, – наконец ответила она.

Осташов несколько оторопел. Кажется, что-то похожее, а возможно, и точно то же самое он от нее уже слышал.

– Так ты любишь меня? – переспросил он.

– Мне кажется, – сказала она очень ласково, – ты просто придумал меня, и не знаешь, какая я на самом деле.

Да, Русанова осталась Русановой. Снова – уклончивость, снова округлые фразы, уводящие от сути дела, и все это голосом, обещающим райскую будущность.

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Володь, понимаешь, ты хороший, а я… Ты меня не знаешь. И я думаю, я для тебя плохая. Понимаешь?

Владимир с удивлением обнаружил, что, несмотря на его усилия, их отношения снова в тупике. И даже не в тупике, а у обрыва.

– Ну, может, я хотя бы буду тебе звонить? – сорвалось с губ Осташова.

– Ну… если хочешь, звони, – томно сказала Русанова.

– Хочу! – молодецки сказал Владимир. – Вот сейчас трубки положим, и я сразу позвоню!

– Нет, сегодня уже поздно, сегодня больше не звони.

Осташов поднял левую руку и посмотрел на часы, было без четверти десять.

– Я же тебе, по-моему, уже говорила, что после десяти мне трезвонить не нужно, – услышал он, между тем, в трубке. – Маме рано с утра вставать на работу, ей надо высыпаться.

– Ну да… – Владимир был в замешательстве. – Извини, я забыл, ты уже говорила. Ну тогда я это… завтра?

– Да, если хочешь позвонить, то позвони лучше завтра, хорошо?

– Хорошо, – упавшим голосом отозвался Осташов. Только в этот момент до него начало по-настоящему доходить, что его уже обыграли в игру, в которую он играть не намеревался.

– Ну чего ты? Расстроился? – голос Анны был исполнен почти интимной нежности. – Ну перестань, слышишь? Володь.

– Угу.

– Ну ладно, у меня тут еще дела есть. До завтра, хорошо?

Осташов молчал, его начала накрывать волна возмущения.

– Э-эй, Володь! Хорошо? Ты мне завтра позвонишь?

– Хорошо, – после долгого молчания ответил Владимир, и они попрощались, он – обиженно, она – деловито, явно думая уже о чем-то другом.

Осташову стало нестерпимо тошно. «Господи, с чего я начал разговор и к чему все скатилось?!» – мелькнуло в его голове. Действительно, он с таким пылом набирал ее номер, он так хотел быть великодушным, хотел, образно выражаясь, протянуть сильную руку, чтобы вытащить и любимую, и себя из болота запутанностей и неразберихи чувств, а в результате беседа двух равных почему-то плавно перетекла в общение просителя и благодетельницы. Это, во-первых. А во-вторых – с нулевым эффектом. Вместо того чтобы достигнуть по-настоящему нового уровня взаимоотношений, высокие переговаривающиеся стороны всего лишь вернулись к последнему, довоенному состоянию – состоянию полной неопределенности и туманности. Две державы не слились в единую федерацию, но и не провели демаркацию совместных границ.

Это ведь все уже было, подумал Осташов, и вот теперь – опять! Когда же будет конец этому бедламу? Просто даже уже скучно становится. Идиотизм какой-то. «Да что я, по-твоему, мазохист какой-то, что ли, чтобы меня так полоскать? – мысленно обратился он к Русановой. – Дура чертова».

Когда задумчивый и озадаченный Осташов поднялся на второй этаж, Наводничий и Хлобыстин увлеченно резались в бильярд.

– Вовец, хлопни водки, – сказал Григорий. – Мы тебя не дождались и уже по две порцухи залудили.

Владимир решил выбросить из головы разговор с Русановой и с удовольствием последовал совету друга. Водка была необыкновенно кстати. А после рюмки также кстати оказалось сало с хлебом.

Тем временем Василий разделал Григория под орех, и Осташов взял кий из руки побежденного.

– Конечно, набили здесь руку без меня, – ворчал Хлобыстин. – Друзья, между прочим (если они, конечно, всамделишные друзья), должны давать фору тому, кто пропускал тренировки и соревнования, и причем не по своей вине.

– Нет, как это тебе нравится, Вованище? – сказал Наводничий. – Он, видите ли, не по своей вине за решетку попал, а? Поневоле в неволе.

– А что, не так, что ли? – сказал Григорий.

– Залез в чужую квартиру, стырил у бедной бабушки компот – и как будто так и нужно! Ты иногда даже наглее меня бываешь, ей богу, – сказал Василий с некоторой долей уважения.

– Я в тюрьму не собирался, меня туда менты законопатили. Зато я вот у них свисток стырил, – Хлобыстин достал из кармана металлический милицейский свисток, в который он уже свистел (когда вошел в бильярдную) и выдал трель.

– Когда это ты успел его спереть?

– А когда меня еще в отделение везли. Сижу на заднем сиденье компот доедаю и чувствую – что-то твердое под задницей. Достал, смотрю – свисток. Ну я его и взял. А когда в камеру оформляли и вещи отбирали, сказал, что это мой. Менты мне потом сами же его и вернули, козлы.

– А ты, оказывается, Гришаня, убежденный ментофоб.

– Это мое дело, кто я.

Наводничий и Хлобыстин стали подначивать друг друга, дурачиться и нести всякую чушь, и Осташов мало-помалу втянулся в их веселый разговор.