Владимир Ост

«Это такой специальный ответ от бога, что ли? – подумал Осташов и усмехнулся. – Или это бог пока только открыл рот, чтоб ответить?» Владимир совсем забыл, что некоторое время назад Хлобыстин приглашал его на крышу, и не сообразил, что кирпич сверху – это результат дежурства Григория у купола. Осташов усмехнулся еще веселей, и, глядя на круглую дыру в потолке, торжественно сказал: «И разверз он свои уста, и молвил слово». Владимир пододвинулся на полшага вперед, запрокинул взгляд в колодец, ведущий к куполу, и, увидев в высоте чье-то лицо, едва подсвеченное светом уличных фонарей, спросил с вызовом:

– Ну, боженька, и что мне делать?

Хлобыстин, который глядел в тот же колодец, но с верхней позиции, увидел и узнал находящегося внизу Владимира, потому что его лицо было отлично освещено лампами дневного света, горящими по всему периметру рабочего зала.

– Отвали! – услышал Осташов в колодце гулкий крик Григория, переросший в рев и бульканье, которые недвусмысленно давали понять, какой процесс эти звуки сопровождают.

Третья волна тошноты сотрясла Хлобыстина, вывернув его наизнанку. Он блевал, держа фотоаппарат над затылком и опираясь левой рукой о дощечки, на которых ранее покоился кирпич.

Осташов лишь чудом успел отступить назад и увернуться от потоков рвотных масс. Затем он машинально сделал еще пару шагов назад. И – вовремя, потому что в это мгновение из дыры в потолке вылетели увесистые дощечки (те, что ранее подпирали кирпич и на которые оперся Григорий), и, ударившись о пол, отскочили в его сторону. Собственно, дощечки были последним аккордом симфонии, лившейся из колодца, после них сверху никаких осадков больше не выпадало.

И тут до Владимира донесся откуда-то с улицы истошный старушечий визг:

– Ты что там делаешь, негодяй?!

Григорий, которому существенно полегчало, вынул голову из купола и посмотрел через левое плечо вниз, туда, откуда послышался вопль. На тротуаре, перед входом в церковь, стояла какая-то женщина, она смотрела прямо на него.

– Ты что творишь, а? – крикнула она Хлобыстину. – Я тебе говорю, паразит!

– Чего ты разоралась, дура старая? – зычно сказал Григорий и, отойдя от купола, приблизился к краю строительного настила готовый вступить в скандал.

– Что там за хрень творится? – сказал Иван, увидев эту сцену из своего окна. Женщины кустодиевских габаритов перед ним уже не было. Кукин открыл форточку, чтобы лучше слышать, что происходит на улице, и слышимость действительно значительно улучшилась.

Осташов закурил, вышел из зала в прихожую студии и стал прислушиваться, глядя на наружную дверь.

– Гришка! – вскричал Наводничий; он тоже услыхал старушечьи и Хлобыстинские крики и в секунду понял, куда пропал фотоаппарат, а еще понял, что аппарат в опасности.

Василий и Алена подскочили к окну, которое выходило на сторону входной двери церкви, и увидели стоящую на снегу старую женщину, опирающуюся на палку.

– Вот гад, он мне камеру разобьет, – Наводничий метнулся к другому, боковому окну, служившему им лазом на строительные леса. – Он же бухой, как сволочь.

– Ну-ка, слазь оттуда! – крикнула старушка. – Это уже не ваш храм, мы сюда утром придем молиться!

– Вот когда утро будет, – ответил Григорий, – тогда и придешь.

– Сейчас же слезай! Пошел вон отсюдова!

– Сама иди на х**!

– Еще и матерится в святом месте!

Наводничий был в ярости. Он с шумом отрыл внутренние створки окна. А затем, распахнул с дребезжанием стекол и внешние створки, и эти звуки, хорошо различимые в тишине зимнего вечера, услышала старушка.

Опустив голову, она оглянулась направо, а потом подняла взгляд на окно второго этажа, из которого за ней наблюдала Алена. Их взгляды встретились, и Алена поспешила скрыться.

– Господи, там в окне девка голая! – в ужасе завизжала старушка.

– Это она про меня? – услышал тревожно приглушенный голос своей женщины Кукин, который, опираясь руками в подоконник, с любопытством следил за событиями на улице.

– Да при чем здесь ты? – спокойно ответил Иван.

Он отстранил рукой бордовую занавеску и увидел подругу сидящей спиной к нему на противоположном краю кровати, она суетливо застегивала между лопатками крючочки белого бюстгальтера.

– Не волнуйся, никто тебя не видел, – сказал Кукин. – Это там, напротив, какая-то бабка на мужика орет: он на крышу церкви залез. И в церкви вроде тоже кто-то есть. – Иван снова обратился к окну. – Она с ними ругается. Бомжи, наверно, какие-нибудь, погреться залезли.

– Все равно надо одеваться, – ответила женщина. – Нам уже пора. Поехали.

– Я сейчас милицию вызову! – крикнула старушка.

– Милицию? Ах ты… – Хлобыстин, наверняка, не только обматерил бы женщину, но, возможно, и метнул бы в нее старое ведро, валявшееся поблизости на дощатом щите, во всяком случае, он искал взглядом около своих ног, чем бы запустить вниз, но тут услышал ровный, настойчивый голос Василия и, обернувшись на него, увидел голову друга, которая торчала из проема в настиле строительных лесов.

– Гриша, – сказал Наводничий. – Верни мне, пожалуйста, камеру. Гриша! Пожалуйста, я сказал. Отдай камеру. Быстро. Только не поскользнись.

Осташов осторожно приоткрыл входную дверь студии и выглянул наружу. Он посмотрел на старушку. Бабка, как бабка. Владимир сунул сигарету в рот, затянулся и, выпуская дым, огляделся – никого вокруг больше не было. В этот момент старушка посмотрела на него, и он узнал в ней ту женщину, что стояла здесь же и ворчала на него, когда он пришел к этой церкви в первый раз.

– А этот курит в храме! – сказала она, всплеснув рукой, не занятой палкой. – Содом и Гоморра! – Она развернулась и двинулась прочь. – Все, я иду вызывать милицию. Сейчас за вами приедут.

– Я тебе вызову! – услышал Осташов голос Григория сверху. – Крыса поганая!

У ног бабушки приземлилось ведро, и она заметно прибавила оборотов.

Через полчаса белая «Ока», за рулем которой находился Иван Кукин, тронулась от дома №2 вниз по Хитровскому переулку, а навстречу ей проехала милицейская машина с включенным синим маячком на крыше.