Власть и оппозиции

Одним из самых решительных оппозиционных выступлений на пленуме была речь Угланова, который критиковал сталинцев за нежелание признать свои ошибки в руководстве экономикой и проведении хлебозаготовок. Угланов говорил о чувстве «непогрешимости», возникшем у «отдельных членов Политбюро», и резко возражал С. Косиору, заявившему, что «нельзя допустить, чтобы у нас в Политбюро были свободные критики». С особым возмущением Угланов осуждал прозвучавшие на пленуме требования вывести «тройку» из Политбюро. «Храбрый товарищ Постышев,— заявил Угланов,— выступил и говорил: „возьмем и выгоним трёх вождей, партия и без вождей теперь управится с руководством страной“… Отсечение Рыкова, Томского и Бухарина поведет несомненно к ослаблению руководства нашей страной и международной революцией. Удар по этим товарищам приведет к оскудению теоретической мысли в нашей партии» [212].

Наиболее заострённым выступлением против сталинской фракции была речь Бухарина, продолжавшаяся несколько часов. В этой речи в последний раз была развернуто изложена позиция бухаринской группы.

Бухарин сравнивал методы, применявшиеся против «тройки», со средневековой «гражданской казнью», когда «человека выставляли у позорного столба и под барабанную дробь говорили про него самые клеветнические вещи, запрещая ему в то же время произносить хотя бы одно слово». Как бы отсекая напрашивающуюся параллель с точно такими же методами, использовавшимися против левой оппозиции, Бухарин упирал на то, что его группа перед лицом «широко развернутого обстрела» отмалчивалась, не желая дать повода к обвинению в «навязывании» внутрипартийной дискуссии. Подчеркивая, что он и его сторонники оказались в положении, при котором их «ещё больше бы травили, если бы они попытались объясниться», Бухарин настойчиво говорил о нежелании «тройки» стать «оппозиционной» группой, которая вновь должна пройти примерно те же стадии, какие проходили прежние оппозиции‹»›. «Вы новой оппозиции не получите! Вы её иметь не будете! И ни один из нас никакой „новой“ или „новейшей“ оппозиции возглавлять не будет» [213],— заявил Бухарин пленуму ЦК. Он констатировал, что несмотря на отказ «тройки» от публичных «оппозиционных» выступлений, большинство Политбюро ЦК стремилось её «замарать, запачкать, дискредитировать, растоптать» с тем, чтобы далее речь шла уже не об удовлетворении просьбы об отставке, а о снятии за саботаж. «Игра здесь абсолютно ясная» [214].

Излагая свои теоретические разногласия со сталинской группой, Бухарин подверг критике формулу о «дани», не оспаривая, впрочем, её по существу, а лишь заявив, что слово «дань» в применении к крестьянству выбрано неудачно. Более определённо он высказался по поводу сталинской «теории» об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, обратив внимание прежде всего на её логическую несуразность: «По этой странной теории выходит, что, чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми» [215].

Эту же мысль Бухарин повторил, критикуя Куйбышева, «развившего» сталинский тезис следующим образом: «Отмирание классов — конечный результат всего нашего развития — должно и будет, конечно, протекать в обстановке обостряющейся борьбы классов». Бухарин саркастически заявил, что, согласно этому теоретическому «открытию», «чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет!» [216].

В теоретической части речи Бухарин прояснил свою позицию по поводу рыночных отношений. Подчеркивая, что «форма рыночной связи долгие годы будет решающей формой экономической связи», он оговаривался, что не является сторонником «вольного», «свободного» рынка, которого в чистом виде не существует уже при современном монополистическом капитализме с его гигантской централизацией и концентрацией производства. Тем более «свободной игры экономических сил» не может быть в советском хозяйстве, где для регулирования рыночных отношений используется «концентрированная мощь нашего государственно-хозяйственного аппарата» [217].

Бухарин подчеркивал, что у его группы не существует разногласий с большинством Политбюро в вопросах экономической стратегии. «Сколько раз нужно сказать, что мы за индустриализацию, что мы за взятые темпы, что мы за представленный план? Сколько раз мы об этом заявляли!.. Сколько раз нужно сказать, что мы за колхозы, что мы за совхозы, что мы за великую реконструкцию, что мы за решительную борьбу против кулака, чтобы перестали на нас возводить поклёпы?» [218]

Главным предметом действительных разногласий внутри Политбюро Бухарин считал вопрос о систематическом применении чрезвычайных мер. В этой связи он заявил, что в середине 20-х годов вложения в промышленность осуществлялись за счёт траты валюты и денежной эмиссии. Когда же запасы валюты и возможности эмиссии иссякли, а положение в зерновом хозяйстве обострилось, пришлось втянуться в первый тур чрезвычайных мер. За то, что «чрезвычайные меры… были в первом своем туре вынужденными и сложились на основе предыдущих ошибок», а наступление хозяйственного кризиса не было своевременно предвидено, Бухарин возлагал ответственность на политическое руководство страны, включая себя и своих единомышленников [219].

Серьезной ошибкой, осуществлённой большинством Политбюро уже вопреки сопротивлению его группы, Бухарин называл повторное применение чрезвычайных мер в начале 1929 года. В этой связи он сослался на выступление Молотова летом 1928 года, где говорилось о решительном отказе от чрезвычайных мер, поскольку их применение как длительного или постоянного курса в деревне означало бы политику насилия над средним крестьянством.

Напомнив о заявлениях Сталина и Молотова на XV съезде, что идея принудительного займа у зажиточных крестьян «срывает нэп», Бухарин утверждал, что «теперь у нас „чрезвычайщина“ (куда более худшая, чем заём у кулака для экспорта!) входит в обычай», а «тройка» шельмуется за требование «не забывать нэпа» [220].

Приведя выдержку из резолюции Политбюро, принятой в феврале 1929 года: «Партии удалось обойтись в этом году без применения чрезвычайных мер, ‹…› удалось сохранить в общем неплохой для СССР темп хлебозаготовок», Бухарин напомнил, что уже через несколько недель эти «замечательные предсказания были опровергнуты жизнью» [221].

Бухарин подчеркивал, что систематическое применение чрезвычайных мер означает, по существу, отмену нэпа, т. е. «отношений через рынок». Усиление прямого административного нажима на крестьянство ведёт к сокращению крестьянами посевов и тем самым — к уменьшению поступлений хлеба. Поскольку же экспорт хлеба необходим для импорта машин и оборудования, приходится сокращать внутреннее потребление.

Ликвидация рыночной связи между государством и мелкими производителями, превращение продавца хлеба в «сдатчика», а продажи — в государственную повинность порождает и другие неблагоприятные последствия. Чрезвычайно возрастают «издержки по выкачке хлеба» — расходы на содержание уполномоченных, их разъезды и т. д. Частая смена законодательных норм и отсутствие их элементарной устойчивости становятся одной из главных причин бюрократического произвола. Ответом крестьянства на командование и административный нажим стало возникновение нелегальных хлебных рынков, продажа хлеба из-под полы, что ведёт к сокращению регулируемого государством товарооборота.

Какую же альтернативу политике чрезвычайных мер предлагал Бухарин? Рассматривая перспективу на долгие годы, он высказывался за сочетание колхозного и совхозного строительства с подъёмом индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств. Но такой курс в то время не оспаривался в принципе Сталиным и идущими за ним членами Политбюро. Что же касается текущих мер по преодолению продовольственного кризиса, то Бухарин предлагал разработать более гибкую политику закупочных цен, сделать их не жёстко фиксированными, а дифференцированными в зависимости от местности и от времени года. Признавая, что такая политика даст известные выгоды зажиточным слоям деревни, Бухарин полагал, что образующиеся у них излишки можно будет отобрать с помощью повышенного налогового обложения, которое позволит «довести кулака до ручки». Бухарин протестовал лишь против определяемого административным путём индивидуального обложения, поскольку оно открывает простор произволу местной власти. Он считал возможным заменить индивидуальное обложение даже более высоким налогом, но «по закону».

Все эти предложения не представляли серьезной альтернативы сталинской политике. Так же обстояло дело с предложением Бухарина и Рыкова осуществить в качестве временной меры закупку хлеба за рубежом в кредит. Бухарин признавал, что такая «пожарная мера» потребует сокращения импортных затрат на индустриализацию. Но дело было не только в этом. Ни чрезвычайные меры, ни импорт зерна не давали возможности выйти из хозяйственного кризиса. По поводу чрезвычайных мер Бухарин задавал вопрос сталинцам: «Сегодня мы заготовили всеми способами нажима хлеб на один день, а завтра, послезавтра что будет? Что будет дальше? Нельзя же определять политику только на один день! Какой у вас длительный выход из положения?» [222]. В свою очередь Орджоникидзе говорил Бухарину, что и его установка на ввоз хлеба тоже не может выдерживаться длительное время: «Ты в этом году разрешаешь затруднения — ввозом хлеба, а в будущем году чем ты разрешишь?» [223].