Властелин бумажек и промокашек

На самом деле Александр Иванович отлучился за вишневым пирогом к старушке Авдотье, что промышляла у церквушки Иоанна Предтечи примитивным фаст фудом. Клиентов, благодаря гимназии и прихожанам, хватало. Даже директор не всегда мог устоять перед скромным обаянием бабкиной выпечки. Вот как это объяснить камер-фрау Наследницы Российской империи, чью карету он заметил, не доходя до гимназии.

Узрев, такой приметный черно-желтый изящный силуэт экипажа, Александр Иванович икнул, выкинул остатки пирога и ворвался в гимназию словно Боборыкин в русскую литературу.

– Это все дьявольские происки Яновского, - стучала мысль в висках Александра Ивановича, - неужто нажаловался попечитель Санкт-Петербургского учебного округа в Совет по поводу протекающей крыши в актовом зале? И в думах, между прочим, совсем неплохого директора, чьим именем позже будет названа стипендия одаренным детям - уже виднелась холмы вечнозеленых хвойных, очерченные по низу снегом. Сибирь, тайга, медведи - в таком треугольнике билось сознание взволнованного директора. Накрутив себя до совершеннейшего раздрая, Чистяков открыл дверь в приемную своего кабинета, узрел Марию Петровну на диванчике для особо важных персон, потерялся и с порога начал жалобно нести дикую околесицу.

– Течет, матушка, течет!
– с надрывом вещал директор, - а у кого не течет в наших Венециях? Строили-то когда? Семьдесят лет прошло!

Далее директор начал длинный монолог о недавней покраске фасада здания, разбитый на пространные бухгалтерские выкладки. Все это время Мария Петровна с крайним удивлением смотрела на его лицо, отчего Чистяков терялся все больше, краснел и запинался.

– Александр Иванович, успокойтесь, пожалуйста, - вздела вверх брови Мария Петровна - на вас никаких нареканий нет. Я к вам по-другому поводу, не менее важному, но не столь волнительному.

Чистяков пришел в себя. Он склонил голову в молчаливом извинении и спохватившись, открыл дверь в свой кабинет, приглашая Марию Петровну зайти.

– Хух, - мелко перекрестился Александр Иванович на образ в углу, закрывая дверь - в городе порука, на воде перевоз.

Примерно в это же самое время титулярный советник Леонид Евневич выдерживал суровую паузу, взирая строго и свирепо на помощника пристава третьего участка Московской части Константина Варищева, околоточного надзирателя Прокофия Лазарева и потерявшегося, между таким большим начальством, дворника в фартуке.

Дело так удачно получилось, что судя по справке, околоточный и Наранович проживали в одном, доходном доме Федорова, что стоял рядом с мостом Чернышева. Так что, выдержав паузу, Евневич поблагодарил помощника пристава за содействие и отпустил, а вот местного Штирлица с Плейшнером попросил задержаться. И немедленно приступил к тщательному разговору на предмет благонадёжности юного Нарановича.

Из опроса картина складывалась благоприятная. Молодой человек, Павлу на момент разговора было двадцать три года, заканчивал обучение в Петербургском строительном училище, вел достаточно скромный образ жизни. Женщин не водил, пьяным ни разу замечен не был. Невысокого роста, с пробором направо, усиками и внимательными карими глазами, в неизменном сюртуке и жилетке пониз пальто Павел Петрович оставил о себе у околоточного самое приятное впечатление.

– Ваше благородие, - докладывал Прокофий Лазарев, - видно по нем сразу, человек ученый. Бывало я с утра с дежурства возвращаюсь в участок мостовую книжку подписывать, а Павел Петрович с тубусом для бумажек всяких на учебу ли, работу выдвигается. Так завсегда поздоровается, здоровьем поинтересуется, папироску предложит.

Дворник ничего принципиального не внес, только глупо таращил глаза и повторял "так точно-с, ваше благородие". Он сумел только добавить тот штрих, что квартира у Павла Петровича неплохая, ухаживает за ней через день приходящая баба, которая заодно и готовит хозяину еду. Вечеринок на квартире никаких не происходит, но бывает хозяин засиживается допоздна, судя по отблеску лампы на кухне.

– Уху, - глубокомысленно произнес Евневич, доканчивая расписывать в записной книжке начальную букву алфавита. Он тотчас захлопнул её и погрозил околоточному и дворнику.

– и помните, бдительность, постоянная бдительность! Благодарю за службу.

– Рады стараться, - загалдели в ответ служивые, но Евневич уже отмахиваясь ладонью поспешил на выход из участка. До дворца идти было недалеко, и он надеялся уже мысленно начать разрабатывать следующее дело. То, по которому он заменил Хоменко. Выглядело оно намного сложнее. И бесперспективнее.

***

– У тебя юмор сломался, - осудил Химик последнюю проделку Историка.

Историк ответить не смог. Он впал в полнейшую истерику от хохота.

Дело в том, что за три дня ничегонеделания Николай, как гиперэнергичный ребенок, немного приуныл. Выразилось это в том, что когда карантин с него сняли в пятницу, он пронесся по дворцу шаловливым ураганом. Конечно, вместе с гвардией. Организованной мальчишеской группой они стырили булавку у АПешечки и, подвязав к ней нитку с бумажкой, подписанной "Нет коня - сядь на меня!", нацепили незаметно Филиппычу (как панибратски стал звать Шалберова Николай) сзади на фрак. Шутка продержалась недолго - до встречи Шалберова с Александрой Петровной, но прысканья прислуги в кулачок при встрече и недоумение камердинера предоставили банде немало смешных эпизодов. Затем, Ники подговорил Володьку стащить тушь для ресниц у своей маман. Тушь, слава богам, существовала уже лет двадцать в этом захолустном веке. Состояла из вазелина и угольной пыли, продавалась в здоровенном пенале, разделенном на две половины. В первой лежала массивная щетка, при взгляде на которую Ники с трудом подавил желание почистить ей сапоги. Во втором отделе находилась сама тушь.

Этой самой тушью Ники нарисовал страшную рожицу на стекле окна Зимнего сада, заметную за растениями не сразу и появляющуюся, как бы при движении, внезапно из зарослей. После этого банда засела в кустах, следя за реакцией подопытных. Первая же садовница с лейкой, повстречавшая эту рожицу, взвизгнула от неожиданности, уронила лейку и начала быстро креститься.

Гоп-компания спалилась сразу же на этом эпизоде, так как удержать от хохота детские организмы было невозможно, в принципе. И даже сама самоотверженно вытерла все последствия шутки с окна.

– И ничего не сломался, - оправился наконец Историк, - просто завис в режиме ожидания.

Последняя шутка была апогеем безумия. Ники подговорил гвардию сделать самодельное украшение для подарка "лучшей в мире сестре милосердия". Внушительная делегация тотчас же отправилась к мадам Зинген конфисковывать приглянувшийся материал. Итогом совместной работы с профессиональной швеей стал черный чокер из кожи, который в середине скрепляла серебряная проволока в виде сердечка, на противоположном конце был милый бантик. Награда была предназначена для Сашеньки Апраксиной, как самой славной и доброй сестре милосердия, ухаживавшей за Ники во время болезни. Под бантиком была вышита надпись красными нитками "My Lord". Подвеска-лента была преподнесена в торжественной форме фрейлине в игровой и на обеде, когда пришла Мария Фёдоровна, Сашенька её одела.

Николай весь обед рыдал, слёзы катились у него из глаз, он кусал губы и нещадно баловался острыми приправами, но все равно не выдержал.

После бодрого матушкиного "ну, кто тут хозяин" бульдожке Типе, он сполз под стол и тихонько умер там, заткнув себе рот скатертью.

– Понял, да! Ахахаха, - кричал Историк, - Сашка сабмиссив!

– Дурак ты инициативный, - обиделся Химик, - она же графиня, расскажет ей кто про подтекст, пойдет и под поезд бросится.

– Сейчас говорят не дурак инициативный, а общественный активист, - поправил его Историк, - девятнадцатый век, тут ножки рояля прикрывают, кто что понимает в сексуальных играх? Ребенку девять лет - он дурачится. Давай уже вылезем из-под стола.