Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)

Ей нечего было бояться. Альфред оставался прежним обходительным Альфредом. И не намечалось вероятности, что он превратиться в Альфа.

Но, как она намекнула Хлое, чуть ли не пропасть разверзлась между мисс Уолш, которая с доброжелательной рассеянностью внимала по воскресеньям привычному голосу и которая вольна была бродить мыслями от Бога к саду и от сада к шляпке миссис Перримен, и миссис Уингхэмптон, принимающей непосредственное участие в проповедях мужа, играя одновременно роль и помощницы пастора, которая мысленно стоит рядом с ним на кафедре, и прихожанки, которая его критикует. Она ловила себя на мысли: «О, Альфред, не можешь же ты в это верить!», или «Альфред, дорогой, посмотри! Вон сынишка Стрэттонов, он только что из Кембриджа. Он вообще бы не пришел, но не хотел расстраивать мать. Что, по-твоему, он думает, когда ты уворачиваешься от собственных доводов? Он говорит про себя: «Все священники одинаковы». Он очень умен. Ты непременно должен это помнить». А потом: «Альфред, милый! Дочка Койнерсов! Сразу за мной. Ты ведь про нее знаешь, верно? Отец ужасно ее бил, и его посадили в тюрьму. Она приехала жить у тети, помнишь? Ни в коем случае не говори ей, что Бог нам совсем как отец». Иногда она виновато оглядывалась по сторонам, опасаясь, раз столь настоятельны были ее мысли – она выкрикивает их вслух.

Она задумывалась, все ли жены священников переживают подобное, а потом вспоминала, что отличается от прочих жен священников, ведь те не жили многие годы одни и у них не было стольких лет, чтобы думать. У священников, наверное, все по-другому, рассуждала она теперь. Они приносят обеты двадцать лет – либо потому, что того требуют отцы и они должны как-то зарабатывать на жизнь, либо (как она надеялась, гораздо чаще) потому, что пылко верят во все, чему их учили в детстве, и снедаемы горячим желанием рассказать миру про вселюбящего Бога. Или, Господи ты Боже, сколь многие из нас верили в человечество в двадцать лет и утратили эту веру к сорока! Сколь многие из нас меняют свои убеждения по мере того, как мы взрослеем, набираемся опыта, думаем и учимся? Сколькие, бывшие в двадцать лет либералами, к сорока стали консерваторами, а бывшие консерваторами – либералами? Сколь часто пылкие чувства к актеру или актрисе, поэту или композитору, к герою вообще казались впоследствии глупыми! Сколько молодых людей, воспитанных в религиозных семьях, утратили веру! Но священникам нельзя терять свою веру мальчишеских дней, нельзя менять юношеских убеждений, нельзя каяться в былой любви. Что они думали и что чувствовали в двадцать лет, они должны думать и чувствовать до конца жизни.

«Нельзя сорок лет быть священником, не зная всех ответов», – сказала Хлоя. Сможет ли она однажды поговорить об этом с Альфредом, не разбередив рану, не потревожив его убеждений? В том-то и смысл… действительно ли это вера и убеждения?

«Я с ним поговорю, – решила она. – Нельзя загонять себя в колею, думая, будто мы не можем говорить обо всем».

Произошло это однажды воскресным вечером после ужина. Альфред вытянул длинные ноги к потрескивающим поленьям в камине, вздохнул от счастливой усталости и сказал, набивая трубку:

– Хотя мы сидим каждый по свою сторону камина, сама мысль, что мне не придется через несколько минут взглянуть на часы и задуматься, куда это я зашвырнул свою шляпу, все еще способна сбить меня с толку. Не скажу, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой, ибо «хорошо» есть универсальная истина, остается место для сомнения, достаточно ли я хорош, чтобы это было правдой.

А Эсси, приподняв уголки губ, ответила:

– Я не назвала бы тебя по-настоящему дурным человеком, Альфред.

– Очень стараюсь быть иным, моя дорогая, и надеюсь, что эти старания не ускользнут от внимания моих прихожан.

– Альфред, тебя когда-нибудь посещали сомнения в истинности того, что ты проповедуешь? – вскользь спросила Эсси, не отрывая глаз от вязанья, точно как раз оно больше всего ее интересовало.

– Часто, моя милая, часто.

– А что бывает, если священник начинает сомневаться по-настоящему?

– Я бы сказал, у него три пути. Во-первых, он может отказаться от сана и прихода, что станет тяжким ударом для его семьи, если он человек женатый. Во-вторых, он может говорить себе, что сомнения в нем поселил дьявол и что их следует изгнать. Дьявола он может одолеть при помощи собственных или заимствованных аргументов или может попытаться от него убежать, говоря себе, что его разум слишком слаб, чтобы утруждать его вопросами веры. Иными словами, он перестает думать.

Тут стало казаться, что пастор закончил, но Эсси молча ждала, а потом мягко спросила:

– А третий путь?

– Путь ли это или просто убежище, которое я себе нашел? Верить в конечную доброту мироздания, верить, что мы пришли в этот мир, чтобы во благо использовать скрытые в нем знание и красоту его. Признавать, что Бог – тайна, о которой никто не может высказаться однозначно, но полагать, что если мы будем молиться Ему, Он поможет нам стать к Нему ближе. Верить, что Его меньше заботят догмы, звучащие из наших уст, чем желание, таящееся в глубине наших сердец. Быть другом всем в приходе, бедным и богатым, добрым и злым, какого бы они ни были вероисповедания, своим сочувствием и скромным примером помогать им любить Господа, любить прекрасный мир, который Он создал, любить людей, которыми Он этот мир населил, а потом, дорогая Эсси, говорить себе, что по милости Своей Он простит меня за то, что для этих целей я использую приемы и методы церкви, в учение которой не вполне верю.

Отложив вязанье, Эсси опустилась подле него на колени.

– О, Альфред, – сказала она, беря его руку в свои, – о, дорогой Альфред. Любовь моя.

– Мы не можем возносить хвалы Господу и отвергать данные Им дары. Никогда не бойся, моя дорогая, давать волю своему уму. Не бойся, любимая, позволять ему вести тебя дорогой, которой я не смогу последовать. Во что бы ты ни верила, я знаю, что ты добра, а это, как я искренне считаю, единственно важно. – Он поцеловал ей руку. – Рад, что ты вывела меня на чистую воду.

– Да, я тебя вывела на чистую воду, – отозвалась, возвращаясь в свое кресло, Эсси. – И тоже этому рада. Потому что мне понравилось то, что всплыло на поверхность.

Подавшись вперед, пастор подбросил в камин полено.

– Сегодня утром, – весело объявил он, – говоря обо всех нас, я назвал нас несчастными грешниками. Говоря о себе самом, я сейчас поправлюсь. Да, грешник – увы! Но вовсе не несчастный. Очень, даже очень счастливый.

3

Мейзи тоже была счастлива. Мейзи нравилось быть замужем. Ей нравилось, как Перси заходит в ванную и разговаривает с ней, пока она нежится в теплой ароматизированной воде, а когда она выходит, сажает ее себе на колени и вытирает, а потом переворачивает и под аккомпанемент веселых протестов хлопает по мягкому месту на великодушно непредвзятый манер, что в общем и целом считается полезным для дисциплины. Ей нравилось, как он приходит к ней в спальню, когда она сидит за туалетным столиком в шелковых шортах, и бросает ей за резинку спереди шиллинги (хотя она предпочитала полукроны), и если это означает некоторую задержку в одевании, в чем принимает усиленное участие Перси, то она не против и этого. Во всяком случае, пока, хотя можно себе представить, что со временем это станет утомительным.

Перси, без сомнения, видел себя своего рода шейхом, а Мейзи – своей рабыней. Положение дел в спальне вполне ее устраивало, но внизу ее поджатые губки ясно давали понять, кто тут главный. Она его завоевала, и она намерена его удержать и в полной мере им пользоваться. И Перси тоже был доволен. Его радовало, что «маленькая женщина» знает, с какой стороны хлеб маслом намазан, и, коротко говоря, не дерет нос. Он тешил мужскую гордость, прикидываясь, что она держит его в узде, – и по большей части он даже не догадывался, что именно это и происходит. О большой любви с ее стороны тут речи не шло, но две ее младшие сестры вышли замуж раньше ее, и у него было четыре тысячи фунтов годовых, квартира в Лондоне и премилый дом за городом, и они прекрасно понимали друг друга, иными словами, Мейзи понимала Перси. Для обоих это был почти идеальный брак.

Приехав на уик-энд однажды субботним утром, они обнаружили, что их ждет письмо от тети Эсси. Хлоя гостит в доме священника, и не придут ли они сегодня на обед?

– Хочешь пойти, старушка? – спросил Перси, отдавая ей письмо.

Взяв его, Мейзи начала было читать и вдруг возмущенно воскликнула:

– Перси! Это же мое письмо! – Она взяла со стола конверт. – Оно мне адресовано!

– Черт побери, я знал, что оно от тети Эсси. Как мне не узнавать ее почерк, если она писала мне каждую неделю, когда я был в школе, и к тому же чертовски интересные письма для такой старушки…