Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)

– Кажется, морских червей. Так они, кажется, называются, но не поручусь.

– Да. Откуда бы там ни взялись морские черви.

– Это можно счесть великой тайной бытия. Как все началось. Надеюсь, вас это не слишком тревожит?

– Нет, я просто задумалась… о таких созданиях, как бегемот. Они уже остановились или еще развиваются во что-то другое?

– Скорее всего в толстосумов из Сити. Но понимаю, о чем вы. Вы о том, почему только одному бедолаге удалось пробиться наверх?

Джилл рьяно закивала:

– Да! И есть еще кое-что… – Запнувшись, она добавила серьезно: – Все это очень интересно, правда?

«Дорогое ты, милое дитя», – подумал Барнаби, глядя на нее с улыбкой, а вслух сказал:

– С вами – да. Продолжайте.

– Предположим, только обезьяны оказались единственными – не важно, по какой причине, мы этого никогда не узнаем. Они все еще эволюционируют?

– Придется изучить проблему серьезнейшим образом. Вы хотите сказать, что все ступени развития от обезьяны до пилтдаунского человека, от пилтдаунского человека до пещерного человека, от пещерного человека до человека говорящего должны, так сказать, постоянно развиваться на каждом этапе?

– Не может же эволюция вдруг прекратиться, и не может же она идти только на высших ступенях.

– Погодите-ка. Давайте поконкретнее. Кстати, вон там жираф, и если он когда-нибудь достигнет половой зрелости, его прачке не позавидуешь.

– Могу разглядывать, пока слушаю, – отозвалась Джилл. – Продолжайте.

– Возьмем обезьяну в пятидесятитысячном году до нашей эры, которая в двадцатитысячном стала пещерным человеком, а в десятитысячном научилась говорить, за даты не поручусь, вероятно, их следует умножить на десять. Значит, существо, которое двадцать восемь тысяч лет назад было обезьяной, сегодня должно быть пещерным человеком. И если да, то где оно?

– Вот именно. И каков ответ?

– Помимо очевидного «Извините, мэм, это не я», на ум приходит только: эволюция, выживание сильнейших, и – как в таких случаях говорят – все это естественно в порядке вещей. Естественный отбор. Как только появился Человек, Природа уступила ему первенство, и ничего больше в Природе уже не происходит согласно ее законам.

– И все равно это не объясняет, почему бегемот не добился большего прежде, чем объявился человек.

– Наверное, он развился до бегемота, посмотрел на себя в зеркало и решил, что и так сойдет.

Совершенно неожиданно Джилл рассмеялась.

– Потому что я счастлива, – объяснила она с улыбкой, точно это единственный смех, который должен позволять себе человек разумный.

– Надеюсь, вы всегда будете счастливы, – серьезно отозвался Барнаби, – поскольку мне кажется, что пока счастья вам выпадало не слишком много. И надеюсь, будете вы счастливы или нет, вы всегда найдете чему посмеяться.

– Думаю, люди слишком легко смеются по самым глупым поводам.

– Благослови их за это Боже. Знаете, если чего-то не делаешь сам, это что-то не обязательно неправильно. Или глупо.

– Вы считаете меня очень молоденькой. Верно?

– И очень хорошенькой. Не забывайте этого, ведь это очень важно. Но я думаю, что вы пока не определились.

– С чем? – презрительно спросила Джилл. – Со средним возрастом?

– С юностью. С лично вашей юностью. С тем, кто и что вы есть. Теперь идемте в зал Аквариума и посмотрим, сколько старых знакомых удастся найти за стеклом.

Стейнера они нашли сразу. Он симпатично, по-доброму уставился на них из-за стекла.

– Преувеличение, конечно, – сказал Барнаби, – но определенно Стейнер. Стейнер, собирающийся разразиться чем-то важным и чуть-чуть побаивающийся – вдруг не получится. Как, на ваш взгляд?

Кивнув, Джилл рассмеялась, потом сказала серьезно:

– Но в жизни он выглядит лучше.

– Большие усилия прилагаешь, чтобы выглядеть получше рыбы, и иногда удается. Хотелось бы надеяться. – Они медленно пошли дальше. – С Маршаллом вы знакомы? Вот он – при бакенбардах и прочем. С классовым сознанием, но здравомыслящий. Теперь вы сами кого-нибудь найдите.

Мало-помалу она вошла во вкус игры.

– Смотрите, вон там! Совсем как садовник, который у нас когда-то работал! Он сломал ногу, и мне приходилось ему читать.

– А со сломанной ногой он читать не мог? – чуть удивленно спросил Барнаби.

– Он вообще читать не умел. То есть достаточно быстро, чтобы запомнить, о чем говорилось в начале фразы. Мы читали книгу, которая называлась «Морковка, или Мой маленький мальчик».

– Про морковку?

– Морковкой звали мальчика.

– Надеюсь, вы ясно дали это понять перед тем, как начали.

– Сомневаюсь, что имя было для него важно. Это была единственная книга в доме, его жена получила ее как приз, когда была маленькой, и он очень ею гордился. А когда жена от него ушла, он каждый вечер держал книгу в руках, делая вид, что читает, ему хотелось читать, но он не умел. Поэтому, думаю, он даже не слушал, а просто лежал, вспоминая, какой она была ребенком, и думая о том, как она читала эту книгу, совсем как я читала тогда, и… вспоминая все…

– Так она от него ушла? Когда? Как?

– Мне было одиннадцать, так что это было лет десять назад, и она ушла за каким-то солдатом на войну.

Барнаби вдруг показался себе дешевкой. Поймав Джилл за руку, он сказал:

– Простите меня.

– Простить? – переспросила Джилл, но руки не отняла.

– Что дурачился все то время, пока вы рассказывали. Умничал. Вставлял остроумные реплики и паясничал, как заправской комик. Мне правда стыдно. Я не думал, что это будет такого рода история.

– Наверное, это моя вина, ведь я рассказала такого рода историю, то есть мы оба дурачились насчет сходства, но когда я начала, то о садовнике даже не помнила, а потом вдруг все вернулось.

– Это я тут извиняюсь, – твердо сказал Барнаби. – Прощен?

Превратившись вдруг в школьницу, Джилл покраснела.

– Я… Я… спасибо вам, то есть да, конечно!

Сжав ей руку, а потом отпустив, Барнаби взял Джилл под локоть и повел ее дальше.

– Посмотрите вот на этих. Они все красивые и не одной масти, как мы.

С приятным шоком удивления он вспомнил, что завтра она принесет ему чай… и послезавтра… и послепослезавтра…

3

Не может быть на свете счастья большего, чем быть наедине с Гумби в своем собственном доме. Так говорила когда-то Сильви, а теперь знала, что это чистая правда. Это был маленький дом на маленькой улочке на окраине Кетерхема, которая ответвилась от улицы побольше с намерением куда-то вести – назад в Кеттерхем, например, или, расхрабрившись, все дальше и дальше к самому морю, но остановилась на полдороге, поскольку (так предполагали) застройщику отказали в кредите, или потому что устала, или потому что решила, что в конце концов большая ошибка слишком удаляться от станции. Домик Сильви стоял последним, можно сказать, на собственном участке из абсолютно любого числа акров – во всяком случае, до гряды холмов, если не считать нескольких великолепных построек, которые, вероятно, были когда-то конюшнями. Право слово, приятнее не придумаешь.