Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)

Когда она подошла к двери на сей раз, он спросил:

– Не пора ли нам снова сходить в театр? Или в прошлый раз вам не понравилось?

Она быстро повернулось.

– Вы считаете, я недостаточно вас поблагодарила?

– И как же вы догадались? Тут я совершенно ненасытен. Меня нельзя достаточно отблагодарить. Разумеется, от стольких изъявлений благодарности я страшно смущаюсь, то и дело застегиваю и расстегиваю пальто, но они просто чудо как на меня влияют, я жить без них не могу. – Посмотрев на нее насмешливо, он сказал: – А теперь смейтесь.

– С чего бы?

– Из дружеского расположения. Из вежливости. Знаете, вы так много думаете о том, что причиняют люди вам, что никогда не задумываетесь, что причиняете им вы.

– И что я вам причиняю?

– О, самое разное. Расскажу, когда буду знать точнее. А пока, как я и предлагал, почему бы нам не сходить вместе в зоопарк?

У нее перехватило дыхание.

– Я никогда не была в зоопарке! – ответила она с жаром.

– Вы никогда не… Вы никогда?! Ну, впрочем, и я тоже с десятилетнего возраста, но я знаю людей, кто ходил. Почему бы нам не пойти?

– Мне бы очень хотелось.

– Отлично. В воскресенье после полудня? Я могу купить билеты. Не буду утверждать, что зима – идеальное время для зоопарка, но у крокодилов должно быть довольно тепло. Послушайте, давайте пойдем утром и съедим там ленч… слишком рано сейчас темнеет. Вы можете заплатить за ленч, а я – за такси.

– Это было бы прекрасно.

– Тогда давайте договоримся, пока не расстались. Вам двадцать один год, и вы никогда не видели бегемота. Верно?

Она с улыбкой кивнула.

– Тогда вас ждет сюрприз. И не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Счастливо рассмеявшись, она вышла. «Прогресс», – подумал Барнаби, абсурдно довольный собой.

Помешав, он отпил чаю и надкусил печенье. «Если она теперь уйдет, я буду по ней скучать, – подумал он. – В ней есть что-то… почти антисептическое. Она ну… помимо всего прочего, она честная. А честность в женщине… освежает. Независимость. Пусть и довольно ершистая независимость. Конечно, она очень молода. Боже ты мой, она на пятнадцать лет младше меня… Интересно, значит ли это для нее что-нибудь?»

Встав, он посмотрелся в зеркало у одежной вешалки. «Нельзя быть моложе своего отражения, – думал он, – и красивым меня не назовешь. Но ведь из зеркала на меня смотрит лицо, не пустившее в мир тысячу опечаток, пока шла редактура дурацких «Еще вопросы есть», а это было куда посложней, чем грекам с их тысячью кораблей, которые якобы поплыли из-за лица Елены Троянской». Да уж, этого у него не отнять. Он вернулся за стол.

Мысли о Хлое вот уже несколько недель вызывали у него чувство некоторой неловкости. Он не виделся с ней с того вечера в «Бельведере», но что он мог поделать? По всей очевидности, написать или позвонить, но каждый день, который он пропускал, только усложнял задачу. Не следовало ей вести себя так… так собственнически. «Она-то, сколько я ее знаю, ходит в театры и рестораны со всеми сущими мужчинами, и не мне жаловаться, но если я один разок веду куда-то девушку, она заставляет меня чувствовать, будто я ее предаю. Почему предатель всегда я? Почему я ее должник, если я предложил ей все, а она от всего отказалась? Ох уж эта извечная уверенность женщины в собственной непогрешимости и своем праве на особую преданность!»

Что, если он снова предложит ей руку и сердце? Она ему откажет. Ладно, тогда он скажет: «Прости-прощай». Нет, черт побери, ничего такого он не скажет – такое говорят только в пьесах Уилсона Келли. Но он скажет, мол, им, наверное, лучше перестать встречаться, что для них обоих будет лучше, если… Нет, в том-то и беда, что не для обоих. Чем больше мужчин за ней ухаживают, тем лучше для нее, они ведь дарят ей подарки, назначают свидания, на которые она приходит или не приходит. Для нее – сплошные удовольствия, а для мужчин что? Ладно, тогда он скажет, что будет счастливее. «Так нельзя. Я так дальше не могу». (Опять Уилсон Келли.)

Он постарался вообразить себе сцену и понял, что удержать один горестный взгляд, одно ничего не значащее обещание в глазах Хлои его удержат. Нет, черт побери, не удержат. Возможно, раньше удержали бы, но не теперь – антисептик делал свое. Любовные слова, любовные взоры, все эти «дорогой», бросаемые бездумно, пусть и очаровательным голоском… Какое облегчение от них оторваться – с Джилл, которая никого не назовет «дорогой», если не будет этого подразумевать. И с появлением на сцене Джилл Барнаби вдруг поймал себя на поразительной мысли. Что, если Хлоя наконец согласится?! «Боже ты мой, такого я никогда не допускал!»

На самом деле он никогда не видел себя мужем Хлои, только влюбленным, тщетно старающимся ее завоевать. Теперь он понял, что даже если она согласится, он никогда на ней не женится. Брак с Хлоей станет нескончаемой мукой ревности и разочарований. Жизнь в шелковой паутине улещиваний и обещаний, отговорок и лжи, паутине женских уловок, из которой ему никогда не выпутаться, – это не жизнь для мужчины. Нездоровая, тепличная, разъедающая душу жизнь.

Допив чай, он раскурил трубку и пошел в кабинет к Стейнеру.

– Вы к мистеру Стейнеру? – спросила Джилл. – Его нет на месте.

– Знаю. Я потому и пришел. Мне просто захотелось на вас посмотреть.

– Зачем? На что я похожа?

– Такая здоровая. Такая свежая. Такая… Такая… такая… не подберу слова. Надо заглянуть в мой «Еще вопросы есть». Извините.

Он вышел.

Вынув пудреницу, Джилл посмотрелась в зеркальце. И покачала головой. «Он сумасшедший, – сказала она себе, – но он мне нравится. О нем приятно думать». И, печатая письмо, стала думать о нем.

Вот так Барнаби не позвонил Хлое и в воскресенье повел Джилл в зоопарк.

2

Утверждая, что с десяти лет не бывал в зоопарке, Барнаби несколько погрешил против истины, но в оправдание мог бы сослаться, что в каком-то смысле это относится ко всем нам, поскольку зоопарк каждого из нас, сколько бы ни было нам лет, превращает в ребенка. Невозможно безучастно и свысока взирать на бегемота. Без приглашения за его утренним купанием наблюдали млад и стар, и все они смотрели с удивлением, которое только росло, и у всех на уме было одно: как может существовать на свете нечто столь уродливое? Но никто не мог ни пренебрежительно фыркать, ни упиваться собственным превосходством. Бегемот никому не соперник. Ребенок и взрослый при виде его испытывают только одно – изумление.

– Ну? – спросил Барнаби.

– Ну, я, конечно, знала, какой он. Видела на картинках.

– Но в глубине души не верили, что это правда. А теперь знаете, что так и есть.

Джилл молчала, пока они шли прочь от вольера, потом вдруг сказала:

– Вы в эволюции что-нибудь смыслите?

– Достаточно, чтобы объяснить ребенку, который ничего о ней не знает. Как и многие. Но, боюсь, вас это не устроит.

– Мы ведь произошли от обезьян, так? А обезьяны от других животных, и так далее, и так далее, до… до первых признаков животного мира…