Влюбленный

— Да, Роджер, ты прав, — решила вмешаться Элизабет Гейблер, которая организовала эту встречу, — но мы не собираемся делать фильм — однодневку, как ты говоришь.

— Никто не хочет! — холодно сказал Роджер Бирнбаум. — А получается. Вы видели новый фильм студии «Парамаунт» «Кузены»? А? Так вот, такое… нам не нужно!

Элизабет повернулась ко мне:

— Родион, вы принесли свою кассету?

Я протянул ей «Зонтик».

— Роджер, мы намерены сделать реалистическую, серьезную ленту с великолепными актерскими работами. У Родиона есть фильм, который был для нас ориентиром. Стиль, манера…

Бирнбаум взглянул на часы и вздохнул:

— У меня две минуты, не больше.

Он явно не интересовался моим фильмом.

Как назло, видеомагнитофон президента оказался непослушным — то звук не появлялся, то цвет отсутствовал. Но пару сцен Бирнбаум все же успел увидеть. Смотрел он молча, и лицо его было непроницаемым, оставляя нас в тревожном неведении.

Ровно через две минуты Элизабет остановила просмотр, придя, видимо, к заключению, что ни стиль, ни манера русского фильма переубедить президента студии уже не смогут.

И вдруг Бирнбаум поворачивается к нам и говорит:

— Ну что ж, это другое дело. Это не «Кузены».

У нас с Роном отвисли челюсти. Флюгер резко качнулся.

— Я говорила тебе, Роджер! — воспряла духом Элизабет Гейблер.

Прощаясь, Бирнбаум крепко пожал нам руки:

— Работайте, ребята, и сделайте хороший сценарий.

Ни один из присутствующих на этой встрече не ожидал такого поворота событий.

— Что это значит, Элизабет? — спросил Рон, когда мы зашли к ней в кабинет.

Элизабет улыбнулась:

— Это значит, что я начинаю готовить документы. Мы быстренько подпишем с вами контракт — и все, начинайте писать.

По дороге назад я много раз прокручивал в памяти те самые десять минут, которые потрясли и изменили для меня мир. И всякий раз, когда я вспоминал молчание Бирнбаума во время просмотра «Зонтика», мне казалось, что именно в этот критический момент Святой Иоанн передал мою просьбу Господу.

Флюгер повернулся в нужную сторону.

Это случилось 26 августа 1991 года, в четный день календаря.

Возвращение в Россию откладывалось.

Как странно, вчера мы наскребали последние деньги на билеты в Москву, а сегодня должны искать жилище в Лос — Анджелесе, ведь дом на Васанта был занят квартирантами.

И снова Дэвид Джен пришел на помощь. У него на ранчо в Малибу был маленький дом для гостей. Дэвид предложил его нам.

Малибу — престижный район большого Лос — Анджелеса. Гуляя по пляжу или покупая продукты в Магазине, мы не раз встречали голливудских знаменитостей, кинои телезвезд. В школе, куда Катя пошла учиться, учились дети Ника Нолте, Пирса Броснана (один из Джеймсов Бондов), певицы Оливии Ньютон Джон. Мы были рады, что недалеко от ранчо, где жили мы, жила Барбра Стрэйзанд. Словом, перебравшись к Дэвиду Джену, мы ощутили себя на достойной высоте.

Мы полагали, что подписание контракта со студией произойдет на «следующей неделе», но прошел месяц, второй, третий, а адвокаты (с нашей стороны и со студийной) всё еще упражнялись в формулировках. Невольно позавидуешь стандартному мосфильмовскому контракту в одну страницу. Поставь число и сумму — и начинай работу. Мы же топтались на старте, не зная, когда завершится бумажная волокита.

В окончательном виде голливудский контракт содержал 72 страницы. Разобраться в нем смог бы лишь юрист высокого класса, да и то за большую плату. По рассказам наших адвокатов, они предусмотрели массу параграфов, пунктов, подпунктов и нюансов, защищающих наши интересы, но кто его знает, не морочили ли они нам голову? При ставке двести пятьдесят долларов в час это вполне возможно.

Контракт был подписан 2 февраля 1992 года.

На следующий день мы принялись за работу.

Мы с Роном жили друг от друга очень далеко, на дорогу уходил час, а то и больше. Поэтому мы решили найти место в Санта — Монике, где мы могли бы работать, не утомляя себя шоссейным маневрированием. Мы выбрали небольшое тихое кафе на пересечении улиц Бродвей и Третьей (пешеходной), как раз на полпути между Малибу и Сэнчури — сити, где жил Рон. Заказав кофе или чай, мы удобно располагались за столиком, раскладывали наши блокноты и начинали трудиться, детально обговаривая сцену за сценой. У нас уже был опыт совместной работы, поэтому дело двигалось быстро. Обычно наша ежедневная встреча длилась три — четыре часа, после чего Рон уезжал записывать обговоренное, а я возвращался в Малибу и, бродя по окрестностям, придумывал историю дальше.

Завершив сцену или две, мы обязаны были обсуждать написанное с нашим продюсером Лин Эрроуз. В целом она одобрительно относилась к тому, что мы предлагали. Но иногда бывала недовольна и резка.

— Должно быть ярче, чем в жизни! — заявляла она. — Зачем вы так смягчаете?

Мы спорили, отстаивая свои позиции, но порой я вынужден был соглашаться с ней: нашему сюжету и впрямь нужны были грубые встряски. Были претензии и к писательскому стилю Рона, неизменно интеллигентному и мягкому, несмотря на жесткие события нашей истории. Я объяснял это характером самого Рона. Я прочел несколько сценариев моего соавтора, и на каждом из них лежал отпечаток его прирожденной деликатности (даже в триллере «Психушка»). Это обстоятельство, однако, не помешало Роналду Паркеру стать сегодня одним из самых преуспевающих сценаристов на ТВ.

Ну что ж, время шло. Сценарий, если сравнивать его с ребенком, прибавлял в весе. Мы были довольны сделанным, студия тоже. Мы закончили первый вариант, обсудили его с руководством студии, получили рекомендации и принялись за второй. Мы обязаны были учесть пожелания студии, хотя некоторые из замечаний до смешного противоречили друг другу. Например, один редактор рекомендовал сделать нашего героя моложе. Но, омолодив героя, требовалось коренным образом изменить и образ Джессики Ланг, остававшейся сорокалетней. Мы с Роном упрямились, как могли, но спорить с редакторами трудно. «Эти люди платят, — сказали мы друг другу, — значит, они и заказывают музыку».

Второй вариант мы писали с меньшим энтузиазмом, будучи убеждены, что предложенные поправки ухудшают сценарий. Но аванс был получен, и мы обязаны были положить на стол Бирнбаума тот сценарий, и только тот, который был пропущен и одобрен его людьми. Так что, «наступив на горло собственной песне», мы дотягивали второй вариант.

Периодически я звонил в Москву, где жила Машенька с мамой, и в Ленинград, где жила Анюта с бабушкой. Девочки стали понемногу забывать о своих обидах и подолгу разговаривали со мной.

Иногда в их жизни происходили крутые перемены, но, к сожалению, я узнавал о них последним и мало что мог изменить. Так, я узнал, что Аня бросила Вагановское балетное училище и самовольно вернулась в Москву. Почему? «Просто я не хотела оставаться одна», — сказала Аня.

— Как одна, — спросил я, — а куда девалась бабушка?

— Бабушка уехала.

— Как уехала?

— А вот так, взяла да и уехала.

Выяснилось, что Вера, закончив свой фильм «Сломанный свет», стала ездить по фестивалям, поэтому Галине Наумовне пришлось оставить Аню в Ленинграде, а самой ехать в Москву, чтобы заботиться о маленькой Маше. Аня стала очень скучать. После отъезда бабушки она прожила в доме у чужих людей меньше месяца. Потом села в поезд и поехала домой.