Влюбленный

Как все это странно.

Почему позвонили мне и почему позвонили именно тогда, когда душа моя металась в поисках опоры и смысла?

Я давно пришел к убеждению, что ничего случайного в жизни нет, даже если случайностью кажется. Отчего я так взволнован? Не от нахлынувших ли воспоминаний? Но ведь отчасти это профессиональный навык — вызывать воспоминания к жизни? Что ж тут нового? Может, меня тронула встреча с мамой, которой нет уже более двадцати лет? Может, и то, и другое, и третье. Но что сомкнуло эти чувства воедино? То, что я нахожусь в душевном кризисе и не в ладах с самим собой?

И это тоже. Но есть что-то еще… Что? И вдруг… вдруг меня пронзает простая мысль. Да ведь это Муравьев! Тот самый неведомый, неизвестный Муравьев, который простодушно сказал, что Нахапетов — хороший человек. Это он зародил в несчастном отце девочки надежду.

Так вот в чем дело! Необходимость ответить на вопрос: хороший я человек или дрянь?

Да, я играл славных и хороших ребят, эти мои роли помнят и любят. Но кто я сам? Без игры, без булшита…

Помимо просьбы, ночной звонок содержал еще и этот важный вопрос: кто я такой? Родион Нахапетов? Родин? Родина? Это был самый большой экзамен в моей жизни, и держал я его не перед Муравьевым, которого не помню, и не перед отцом больной девочки. Я должен был держать ответ перед самим собой. Не в этом ли и заключается тот смысл, которого я искал долгие годы, — быть хорошим, добрым человеком? Не казаться хорошим, а именно быть им.

Теперь я знал. Знал точно. Ночной звонок не только лишил меня сна мартовской ночью 1992 года, он символически разбудил меня к чему-то новому, к чему-то более важному и значительному, чем кино, которым я всегда был так упоенно занят. Меня ожидали испытания и эмоции, не шедшие ни в какое сравнение с голливудскими. Одну секунду, — говорю я и, зажав трубку рукой, объясняю жене ситуацию.

— Пусть позвонит завтра, — говорит Наташа. — Надо выяснить.

— Я знал, что вы поможете! — говорит отец девочки. — Муравьев сказал, что вы такой хороший человек! Вы… вы любимый артист моей жены, она все ваши фильмы знает.

Приятно, когда о тебе помнят («любимый» я отношу к преувеличению, связанному с просьбой). Но кто такой этот таинственный Муравьев?

После разговора с отцом больной девочки я не могу уснуть, ворочаюсь с боку на бок.

— Не спишь? — спрашивает Наташа.

— Почему именно мне позвонили? — рассуждаю я вслух.

— Да… — задумывается Наташа.

— Я вот лежу и думаю. Я работал с одним Муравьевым на картине, но он давно умер.

Мои мысли, взбаламученные ночным звонком, постепенно оседают на дно, я начинаю вспоминать. Отрывочные эпизоды, как перемешанные детские кубики, невольно начинают сдвигаться в ряд, образуя логическую цепь, нечто понятное и осмысленное.

Я вижу свою бабушку Машу в дверном проеме и слышу, как она в страхе говорит кому-то обо мне: «Как начнет плакать, синеет весь. И губки и пальчики синие, как у мертвеца». Я еще маленький, мне не больше пяти, но я понимаю, что говорят обо мне, я смотрю на свои руки — пальцы как пальцы. Зачем бабушка придумывает? Смотрю на себя в зеркало: нету у меня никаких «синих губок».

Дальше память переносит меня в детскую поликлинику Днепропетровска. Мне примерно тринадцать. Доктор хочет поговорить с мамой наедине. Я жду. Мама выходит заплаканная. Чем она расстроена?

— Что он сказал, мама?

— Что?.. — спохватывается она, утирая ладонью мокрую щеку. — Нет — нет, ничего. Надо беречься. Я тебе всегда говорю, носи шарф!

— А мне он сказал, — говорю я маме, — что у меня шумы в сердце.

Часть третья

На следующий день после ночного звонка Наташа связалась с известным кардиохирургом Таро Ёкояма из госпиталя святого Винцента. В свое время Ёкояма сделал операцию на сердце Булату Окуджаве и продлил ему жизнь по меньшей мере на десять лет. Мы знали также, что, кроме взрослых, этот прославленный японец оперирует новорожденных детей, которым всего один — два дня от роду. И оперирует с большим успехом.

Доктор согласился сделать операцию бесплатно, но больница упрямилась: слишком большие расходы. Мы обрабатывали, руководство «Святого Винцента» целый месяц, пока наконец не добились благотворительной, бесплатной операции. Нам нужно было заплатить лишь 8 тысяч за госпитальные услуги. Но это было ничто, это была победа.

Родители девочки поделились с нами своим горьким опытом, открывая глаза на многие факты. Мы узнали, например, что для того, чтобы получить от Минздрава разрешение сделать операцию за границей, ребенку должны отказать по меньшей мере в пяти различных местах. Полный абсурд! Ведь если, скажем, в Бакулевском институте не могут спасти твою дочь, к чему ехать в Рязань? Бакулевский центр — признанный авторитет, вершина. Если там отказали, какой смысл тратиться, разъезжая по другим больницам? Из-за лишней бумажки, отказывающей в помощи, бедным родителям и их детям приходится мигрировать по стране. Я так и вижу их, потерянных, подавленных отцов и матерей, обивающих больничные пороги. Одной рукой они прижимают к себе больного ребенка, а другой — потертый полиэтиленовый пакет с коробкой конфет или бутылкой коньяка, чтобы ускорить мучительный и в общем-то бессмысленный процесс.

Оле сделали операцию. Успешную. Таро Ёкояма совершил чудо.

— Вы второй отец моей дочери! — говорил японскому хирургу потрясенный папа. Из глаз его текли слезы. То были слезы облегчения и радости.

Олечка поправилась очень быстро, и уже через месяц мы провожали их в лос — анджелесском аэропорту.

Забегая вперед, скажу, что через три года я снова встретился с очаровательной, уже четырехлетней Олечкой, той самой «безнадежной», с пятью отказами. Живая, здоровая. От прошлого у нее осталась на груди лишь тоненькая — с волосок — линия. Без лупы не разглядишь.

— Мы сначала думали не говорить ей об операции, — мать отстегнула пуговку на детском платье. — Видите, ничего не видно! Но потом решили: пусть знает… — голос матери дрогнул, — пусть знает, что есть на свете хорошие люди.

Девочка вырвалась из материнских объятий, выбежала на середину комнаты и принялась кувыркаться на ковре. Как маленькая заводная обезьянка — вперед, назад.

— Кончились для нас врачи! — рассмеялась мать.

Я смотрел на неутомимую Олечку и не мог нарадоваться.

Но я забежал вперед, в 1997 год.

Вернемся в 1993–й.

Известно, родители больных детей не теряют связь друг с другом, образуя большую и дружную семью. Любая информация — печальная или радостная — распространяется между ними со скоростью звука. Стоит ли говорить, что наш телефон стал надрываться от звонков. На стол ложились сотни писем с вложенными детскими фотографиями и с мольбами спасти больных детей — так же, как девочку Олю, бесплатно.

Мы поняли, что никуда нам от этих просьб не деться. Надо помогать. Спросили у Таро Ёкоямы, не может ли он поднапрячься и спасти еще хотя бы одного ребенка.

— Я готов, — ответил он. — Но больница сказала «нет». Большие расходы.

Мы стали названивать по всей Америке. Должен сказать, что никого особенно не прельщают благотворительные операции, и все же нам удалось спасти еще одиннадцать тяжелобольных детей. Наших детей оперировали в больницах ЛонгАйленда и Бруклина, Сан — Франциско и Альбукерки (в штате Нью — Мексико), в клиниках Калифорнийского (в Лос — Анджелесе) и Стэнфордского университетов. Размах большой. Но представьте, каково было огранизовывать это. Если в Лос — Анджелесе вести переговоры с больницей и обустраивать гостей было непростым делом, то заниматься этим на расстоянии тысяч километров — и вовсе немыслимое. Одному Богу известно, как мы справлялись. Но ведь справились. Дети вернулись домой здоровыми.