Внутренняя война

Она сказала: «Я говорю тебе это, Пакс, потому что Алексис — это главное в моей жизни, а теперь в нее вошел ты. Я говорю тебе это, потому что ты друг Макконахи, а мой сын им так восхищался. Я говорю тебе это, потому что мне нечего терять и я со страхом смотрю в будущее».

Она прижалась к нему, прильнула к груди лицом с закрытыми глазами, ее голос был тих и нежен, как зыбь, как легкий ветер на озере слез.

Она говорила: «Я сама выбрала ему эту студию, чтобы ему было спокойно, чтобы никто не мешал, я думала, так будет удобней готовиться».

Она говорила: «Я сама выбрала место для расправы».

Пакс слушал — и мучился, как на дыбе, он был не в состоянии собраться с мыслями или произнести что-то членораздельное.

— Мой сын страдал от боли и ужаса, — а что я? Занималась обычными делами. Не было никаких предвестий, не сработала интуиция, то пресловутое шестое чувство, которое будто бы есть у каждой настоящей матери. Я ничего не ощутила. И забеспокоилась, только когда он вовремя не пришел к ужину.

— Ты не виновата, — наконец выговорил Пакс. Казалось, горло ему стянула какая-то удавка и вот-вот задушит. — Шестое чувство ничего бы не изменило.

Она чуть отстранилась от него, высвободилась из объятий, попыталась отдышаться.

— Изменило, представь себе. Если б ему быстро оказали помощь, глаз можно было спасти. И тогда он не превратился бы в это угрюмое, дикое существо, которое ничего не хочет и ничему не радуется. Он бы знал, за что бороться, зачем вставать на ноги. И когда-нибудь осуществил свою мечту. Он бы полетел! Но он был один в пустом доме, никто не пришел на помощь. Он три часа лежал без сознания, истекал кровью! А родная мать даже не догадалась, что с сыном беда.

Сойти с ума

Мир вокруг Алексиса разбухает, потом резко сокращается.

Сразу после избиения на него обрушивается целый каскад сочувствия и поддержки. Его больничная палата никогда не пустует. Мать берет отпуск за свой счет, потом переходит на особый график работы. Она спит возле него, руководит всеми процедурами и визитами: родственников, друзей, друзей родственников, друзей друзей, врачей-консультантов, следователей, адвокатов, сотрудницы социальной службы, замдиректора школы, учителя математики, других людей, чьих имен она и не знала прежде, но кто вроде бы искренне волнуется за здоровье ее сына. Происходит и торжественное возвращение отца, который почти пропал из виду, поглощенный новой семьей и не знающий, как подступиться к своему талантливому и сложному сыну. Теперь он часами сидит у кровати Алексиса — молча и бессильно.

Мальчик не сохранил никаких воспоминаний об избиении. Временная ось треснула, и часть личной истории безвозвратно канула в разлом. Словно дорогу разрезал бездонный овраг и нет мостика, чтобы соединить его два края: прошлую жизнь и то, что лежит впереди. Он помнит тягучие, бесконечные дни детства, когда он в одиночестве подбрасывал мяч на стоянке автомагазина. Он помнит вкус темно-красных персиков на закате, еще хранящих дневное солнечное тепло, которые он рвал вместе с матерью. Он помнит девушку — Люн Деско, неприкаянную, диковинно одетую, обритую наголо… С ней он узнал, что существует любовь — и боль разрыва: им было всего лишь по пятнадцать, и девочка думала, что он притворяется, играет ее чувствами, ведь она же некрасивая и непутевая! Каждый старался ударить другого побольнее, другой давал сдачи, они не умели выразить своих чувств — и вместе прожили одно из тех подростковых недоразумений, что могут искалечить человека на всю жизнь. Он помнит возвращение в город после летних каникул, как он все не мог заснуть и думал, что впереди — туннель, ведущий к вступительным экзаменам, марафон длиною в год, сможет ли он дойти до конца? Он помнит, как они сидели с товарищами — Юго, Батистом, Лейлой, Мэй — и зубрили, и, несмотря на советы лицея («в период подготовки к экзаменам питаться правильно и сбалансированно»), напихивались кебабами, пиццей и бургерами с картошкой… Это была пауза, передышка, они забывали на час про спешку, груз ответственности, самоограничение и опять становились теми, кем были по-настоящему, — стайкой подросших детей, жаждущих жизни и свободы. Он помнит, какие строил планы: он станет летчиком, — эта мечта родилась в тот миг, когда бабушка усадила его перед собой на «Хонду-750» и завела мотор, — ему было шесть или семь лет. Он помнит то возбуждение, когда мотоцикл рванул вперед, помнит, как воздух ворвался в легкие, помнит, как желудок подкатил к грудной клетке, помнит восторг и эйфорию… Он понял, что хочет достичь большего: оторваться от земли, взлететь, преодолеть звуковой барьер, раздвинуть границы неба и земли… И это желание с тех пор не покидало его, диктуя и оправдывая каждый этап школьного пути, заставляя зубрить километры химических формул, потому что это в программе, а ведь он обожал физику, а химию терпеть не мог. Он вспоминал понятный и доброжелательный мир, в котором старания вознаграждались. Он был одним из лучших учеников, но оставался скромным, уравновешенным, любил шутить и охотно делился знаниями, несмотря на жесткую конкуренцию этого подготовительного курса, и все его уважали, ценили, любили. Он жил счастливо и благополучно, несмотря на развод родителей, которым хватило ума не лгать друг другу и, главное, — ему.

Он вспоминает это прошлое, как вспоминают спектакль или балет, он помнит сцены с участием себя и других и чувствует себя зрителем на откидном кресле в театре, где вот-вот рухнет крыша — 23 сентября 2017 года, между 16.00 и 17.00.

Когда он приходит в себя, родители, врачи, посетители смущенно и неловко сообщают ему факты: невероятно жестокое избиение, — судя по количеству травм, он останется инвалидом. Правый глаз утратил зрение на 90 процентов. Их слова погружают его в ледяной, мрачный, бездонный океан. Его радужка потемнела, теперь у него разные глаза, и в кошмарных снах ему видится, что он их выкалывает. Он понимает, что теперь будет жить на другом краю разлома, на выжженной земле с зыбкой линией горизонта, с каждым днем уходящей все дальше. Если честно, он умер, только окружающие этого как будто не понимают: вокруг него, сплотившись во лжи и подыгрывая друг другу, они твердят ему, что «все наладится», что «выздоровление — вопрос времени». А как шагнула вперед технология! На помощь утраченному глазу придет искусственный интеллект, Алексис конечно же «вернется к нормальной жизни»!

Облик счастливого, благополучного мальчика, как сброшенная кожа, остался в прошлом, и на свет выползает новый Алексис, ежась от страха и потерянности, ярости и горя. Он беспрестанно ищет хоть какую-то зацепку, какой-то намек на объяснение. Один вопрос преследует его как наваждение, возвращается невыносимым рефреном: почему я, почему я, почему я? Чем именно запустил он эту адскую машину — взглядом, поступком, словом? Он вспоминает, в каком-то озарении, что выходил, чтобы что-то купить. Но что? В котором часу? Все остальное — черный провал, бездна. Ни образа. Ни звука. Ни ощущения. Ни свидетеля. Единственное, что сумели определить дознаватели, — что, видимо, использовался кастет. Преступник не оставил ни следов своей крови, ни волос под ногтями, ни убедительных следов ДНК в квартире. Возможно, при более тщательном осмотре что-то нашлось бы, но Алексис жив, и лучшие кадры полиции переброшены на арены более драматических преступлений.

Мальчику кажется, что он сходит с ума. Едва он остается один в комнате, как начинает биться головой об стены, чтобы уверить себя, что точно не спит, и добавляет синяков телу, и так фиолетовому от полученных ударов. Случившееся не укладывается в уме. Он ищет самые крайние варианты (его накачали наркотиками, это тайный эксперимент, он попал в иную реальность), но поневоле сдается: скорее всего, он просто случайная жертва бессмысленной жестокости. Он с изумлением обнаруживает, что ошибался во всем. Мир — дик, а не цивилизован, он враждебен, несправедлив, непредсказуем. Достоинство человека и личные усилия никак его не оберегают — или он заблуждался, ничего собой не представляет и нечего его беречь. Мир трещит по швам, потом рушится окончательно. Им овладевает неслыханная ярость, она как поток лавы уносит мечты и убеждения, вместе с ними — оптимизм и открытость, свойственные его натуре, оставляя лишь угрюмое сердце маленького старичка. Он отвергает подарки, призванные смягчить его страдания, — конфеты, книги, диски — и передаривает их дежурным сестрам. Он выбрасывает бразильский амулет, тихонько подложенный отцом. Перестает открывать письма и мейлы, которые приходят ежедневно (ему читала их мать, но те же бессмысленные фразы только резали и коробили: «как подумаю, что ты пережил», «мысленно мы всегда с тобой», «какое чудовищное преступление» и т. д.). Он сомневается, что друзья искренне ему сочувствуют, подозревает, что к нему ходят из нездорового любопытства или какого-то суеверия, словно, сидя у его кровати, можно отвести судьбу от себя. И он не совсем неправ: при известии о том, что напали на Алексиса, мальчика без проблем, доброго товарища, идеального сына, все они почувствовали себя незащищенными. Они смотрят, как он лежит в кровати, под капельницами — и им становится спокойней: молния не бьет дважды в одно место, несчастье одного — гарантия спасения других. Они склоняются над его кроватью, смотрят в лицо друга, их смущает его чужое выражение, всклокоченные волосы, бледная, как мел, кожа, странно непарный взгляд. Они ощущают его отсутствие, но не могут подобрать слов или определений. Алексис где-то на орбите, он вращается вокруг планеты, которую не узнает и не воспринимает как свою.

К тому же, едва окрепнув, он просит прекратить визиты. Мать удовлетворяет его просьбу и ставит посетителям заслон. Эми Шимизу понимает, когда к человеку приходит истинное одиночество. Она чувствует боль своего ребенка, мирится с его угрюмостью, но надеется, что когда-нибудь это пройдет, и только целует сына в лоб и гладит по руке. Вскоре мельтешение знакомых идет на спад, затем и вовсе исчезает. Близкие вернулись к привычному течению жизни: они выполнили свой долг, оказали поддержку — что тут еще поделать? Дальнейший ход событий, осенняя вспышка насилия, череда последовавших терактов сделали несчастье Алексиса относительным и помогли им справиться с чувством вины. The show must go on: Юго, Батист, Лейла и Мэй вернулись к своим книгам и отгородились прилежной учебой. Отец тоже навещает его реже, раз уж такова воля Алексиса. Он-то надеялся восстановить отношения, снова занять место, утраченное когда-то, — но не получилось. После периода немоты он попытался завязать с сыном какую-то беседу, но ему не хватало тонкости, такта… Он стал рассказывать о планах на ближайшее лето, о беременности новой жены, о доме, который они покупают на Луаре, о теннисном корте, который он там обязательно устроит: «Я тебя научу! В твоем возрасте я играл лучше всех в группе». В ответ на абсурдность этих слов Алексис только отвернулся к стенке, обозначая конец общения. Кристоф обиделся. Он не мог смириться с тем, что сын вот так отодвигает его на второй план, хотя сам создал условия для таких странных отношений. Уязвленное самолюбие толкает его отыграться на Эми, и он упрекает ее в том, что она сделала сына «призовым скакуном», косвенно обвиняет ее в том, что случилось. Сколько он возражал против аренды этой студии и предупреждал, что жесткий ритм подготовки должен обязательно сопровождаться заботой, поддержкой, освобождением от бытовых забот! На самом деле эта аренда просто казалась ему в то время совсем некстати с финансовой точки зрения. Он планировал другие траты, намечалось рождение ребенка, еще с весны он присмотрел чудный фермерский дом (и всячески маневрировал, чтобы купить его подешевле), — но теперь он утверждает, что «он как знал, как чувствовал!», и повторяет, что зря Эми к нему не прислушалась, у него-то есть шестое чувство, есть настоящее чутье. Стрела попадает в цель. Эми задолго до инсинуаций бывшего мужа корит себя за то, что она плохая мать. Увидев лежащего на полу Алексиса, она в ту же минуту поняла, что будет винить себя до последнего вздоха. Эми стоит перед Кристофом и даже не пытается оправдаться. Она отвечает ему как автомат, что он прав: все целиком ее вина. Он осознает, что зашел слишком далеко, что топчет ногами и так уже поверженного человека, но слишком поздно: ужасное обвинение будет стоять между ними всегда.

Дальше Эми и Кристоф общаются исключительно лаконичными СМС-ками. Они стараются не пересекаться у постели сына. С нападения прошло полтора месяца, Алексиса переводят в реабилитационный центр. Он самый молодой пациент, и для потрясенных его историей медсестер, врачей, массажистов вопрос его физического восстановления становится делом чести: мальчик должен выкарабкаться, иначе быть не может, или их мир пошатнется. Усердие персонала приносит плоды. Алексис идет на поправку. Когда он выходит в коридор, сначала хромая, потом шагая все свободней, только чуть-чуть враскачку, — его провожают взглядами. Его разномастные глаза, худоба, темные волосы до плеч (он отказывается стричься) придают ему нереальный, фантастический вид, он словно сошел со страниц манги. Но когда на глаза ему попадается зеркало, он видит одни руины. Стиснув зубы, он ждет, пока все стихнет и погаснет свет, и тогда разражается рыданиями. Он словно крошечный человек перед стеной, идущей до небес. Он думает: мне девятнадцать лет, а жизнь кончена. Он плачет и думает: кретин одноглазый. Он представляет, что его друзья сейчас сосредоточенно сидят за письменными столами или возбужденно жмут на кнопки игровых приставок, и думает: ну почему я, почему я, почему я? Он опрокидывает стол, пинает стенку, он — заблудившийся мальчик в толпе взрослых… и вдруг приходит мысль: А почему, собственно, не я??? Его разум путается, выгорает, и ему хочется только, чтобы это прекратилось: он хочет умереть по-настоящему.

Эми почувствовала это раньше других. Она не смогла предупредить несчастье, но здесь, в больнице, она способна угадать все: скачок температуры или возникновение какого-то чувства. Она сразу понимает, что значит внезапно пробежавшая дрожь, моргание, задержка дыхания. По ее настоянию психиатр назначает Алексису специальные лекарства, она получает право на неограниченное посещение. Когда наступает вечер, она массирует своего ребенка и перед сном натирает самодельной смесью из масла болиголова и сладкого миндаля. В изнеможении она дремлет возле него, сто раз просыпается и шепчет: «Держись, любимый, пожалуйста, держись». Если его не станет, она уйдет за ним, она поклялась себе, — без всякого надрыва. Держись, мой мальчик. Но состояние мальчика стабилизируется, под воздействием лекарств напряжение спадает. Кости в конце концов срастаются. Лицо изменилось, но по-прежнему красиво, кожа разгладилась, исчезли почти все следы побоев. Черепно-мозговая травма не сказалась ни на логических, ни на сенсорных функциях. Иногда еще ужасно ломит в суставах и болят мускулы, но головокружения, мигрени и нарушения речи — прошли. Ему еще тяжело ориентироваться и соразмерять дистанции, он задевает предметы, спотыкается, но освоил обиходные действия повседневной жизни. Лечащий персонал в один голос твердит, что теперь можно вернуться домой, к матери, чтобы закончить реабилитацию.