Внутренняя война

Поле хлопка

Сойдя с поезда, Эми отправляется бродить в свою озябшую рощу. Воздух прохладен, колок, пронизан мелким дождем. Она не укрывается от капель, собирает в букет охапки золотисто-красных листьев, смотрит на переходы цвета, пытается думать только о них, но не получается, теперь вообще вряд ли получится.

Пока все занимали места в зале для тренинга, пришел и Жером Телье. Он тронул ее за плечо, пришлось поднять голову. На его лице с глубокими морщинами читались губительные последствия бессонницы и неотступных бесплодных мыслей, горьких воспоминаний.

— Простите, что отвлекаю, госпожа Шимизу, я просто хотел спросить, какие вести от следствия. Нет ли новых данных?

— Заключение следствия — это был несчастный случай, — ответила Эми как на автопилоте. — Роковая случайность. Я рада, что вы восстанавливаетесь.

Он вздыхает.

— Спасибо, госпожа Шимизу. Хорошо, что вы усилили контроль за безопасностью. Наверняка были недоработки.

Бледная рука Эми разжимается, и листья падают, но один, самый большой, остается. Она старательно скручивает его мягкий черенок в спираль, как игрушку йо-йо. В ушах еще звучат последние слова Телье. Был ли в них какой-то скрытый смысл? Она думала, что он точно не остановится, задаст еще какой-нибудь вопрос, — но он вернулся на место, не спросив, не пытался ли Кристиан П. как-то связаться с ней до аварии или связана ли она лично с этим делом. Что бы она ответила, если бы он задал вопрос?

Эми нашла мейл Кристиана П. недели через две после похорон, в середине сентября. Письмо было отправлено ей накануне аварии, именно поздно вечером 29 августа, и затерялось среди десятков других в ее втором почтовом ящике: первый выделен для переписки с начальством. Лето кончалось, все мысли и разговоры вертелись вокруг возобновления занятий, Эми впадала в отчаяние. Алексис отвергал все идеи дистанционного обучения и продолжал безвылазно сидеть в комнате с закрытыми ставнями. Повсюду, куда ни посмотри, на рекламных стендах, в газетах и даже в магазинах, заполненных стайками оживленной молодежи, она видела, как всех охватывает чувство возбуждения, юной энергии нового старта. И по контрасту с центром, с его кипучей молодостью — ее квартира, где угасает единственный в мире любимый человек. К тому же психиатр самым серьезным образом предупредил ее, что тревожность и депрессия Алексиса не снижаются, что многочисленные сеансы терапии не подействовали и придется перейти на новые, более тяжелые препараты. Впервые после избиения сына она подумала, что не справится, что тоже сорвется, так или иначе. В ответ на капризы судьбы каждое существо выковывает себе щит, более или менее прочный: Эми Шимизу выстроила невидимую плотину, о которую тщетно бился мир. Она была одновременно здесь и далеко, она принимала необходимые решения, укрытая маской своей бесстрастной красоты. Посторонние сведения проходили сквозь нее, не фиксируясь, — так случилось и с предупреждением Жерома Телье: услышала и забыла. Но дальше была авария Кристиана П. Как будто коварная волна вынесла к берегу труп, — авария стала шоком, и Эми внезапно очнулась, ей все время хочется плакать, коридоры выглядят мрачно, и один за другим на нее валятся сообщения, заявления, медицинские заключения с кошмарными терминами, и надо отчитываться, подавать какие-то сводки.

За подготовкой одной из сводок она и обнаружила мейл от Кристиана П. Он был озаглавлен: «Может, это вас заинтересует». Четыре страницы без единой орфографической ошибки или опечатки. Он подробно описывал, сколько сил отдал предприятию, о сверхурочной работе в ущерб семье, о своей высокой квалификации, о четкой, качественной работе, о личной непритязательности… и о том, чем отплатило ему родное предприятие: обманутые надежды, унижение, обида. Его не просто понизили, его сбросили со счетов! Ведь ему предложили переучиваться на истопника, кровельщика, лесоруба! И это в его возрасте, с его надсаженной поясницей! Опять начинать стажером, с минимальным окладом — прямой путь к бедности, к нужде, к подчиненному положению! Предприятие высосало из него все силы! И теперь, когда Кристиан П. рассчитывает на поддержку, потому что он не может начать новую жизнь, не может идти горбатиться в другое место, теперь, когда он отработал свое, вымотался, выдохся, предприятие выставляет его за дверь — подло, коварно, — заявляя, что он, видите ли, слишком компетентен, ему-де некуда расти! Так лгут опостылевшему супругу, уверяя, что он слишком хорош для тебя, перед тем, как бросить. После продажи фирмы новый генеральный директор Demeson обратился к ним с речью — как император к черни, клеймил Кристиан П. — и, вспоминая недавний чемпионат, уверял, что они — одна команда, у них блестящие перспективы, высокие корпоративные ценности, и даже цитировал Александра Дюма, мол, «один за всех, и все за одного». Вранье. Сегодня никто не встал на его защиту. Коллеги могли бы объединиться и требовать уважения к тем, кто привел предприятие к расцвету, — ведь должны же дети заботиться и уважать своих престарелых родителей, — только все боялись. «Но знайте, госпожа Шимизу, я волен говорить, что думаю, — и это мой последний оплот. Я отвергаю подачки, вранье и жульничество. Предприятие хочет вышвырнуть меня на улицу, вычеркнуть мое имя и тридцать лет безупречной службы? Что ж, вы меня еще вспомните, честное слово».

Закончив читать, она неподвижно сидит перед экраном до конца дня. Кто-то входил в кабинет, она отвечала на вопросы: она была на месте и словно отсутствовала. Постепенно коридоры пустели. Сентябрьское солнце освещало пустые стены, подчеркивая ее одиночество. Осталась только эта фраза, засевшая в голове, «вы меня еще вспомните, честное слово». Внутренняя плотина обрушилась, и хлынули вопросы и сомнения. Она думала о том, что хорошо бы ей снова было восемь лет, чтобы снова уйти на высокий холм над Такено; она закрыла глаза и крепко ухватилась за руку деда, чтобы удержаться, чтобы ее не смыло волной. Она заколебалась: может, отправить мейл в корзину? — но в конце концов архивировала его под нейтральным именем. Она вернулась домой, где ждал Алексис, с мыслью о том, что теперь на ее совести не только сын, но и Кристиан П., и она осознавала свою ограниченность, бессилие, невнимание к людям, неверие в них и чувствовала, что тонет. Она рано улеглась, но не могла заснуть. В три часа ночи она подняла всклокоченную голову и вдруг поняла, что спасение рядом, на расстоянии вытянутой руки. Она не пробовала наркотики, да и лекарства принимала крайне редко, но достаточно знала из книг и фильмов, как действует морфин. Она даже забеспокоилась, когда его выписали Алексису, но врач успокоил: в его случае и с соблюдением дозировки наркотик только снимет острую боль и не приведет ни к чему страшному. «Правда, — добавил он, — кое-кто вскрывает облатки скенана, измельчает гранулы и нюхает, — но что поделаешь, нельзя же стоять у каждого за спиной!» Поскольку боль Алексиса возникает стихийно и надо иметь средство на случай внезапного приступа, рецепт выписывали сразу на несколько упаковок, которые никогда не расходовались до конца. Вот так, следуя рекомендациям, почерпнутым на соответствующих форумах, Эми Шимизу научилась парить над волной и выходить из потока страданий. Два месяца спустя морфий был ее союзником, забвением, средством выживания.

Алексис удивлен столь ранним возвращением матери. Она отговаривается тем, что в Demeson что-то чинят и что ей лучше поработать дома в спокойной обстановке. Он знает, что она лжет. Живя в изоляции, они научились подмечать друг у друга даже малейшую неуверенность. Он предлагает ей попить вместе чаю. Она тронута, сын делает большое усилие над собой — днем он не бывает на кухне до привычного ужина. Они молча пьют чай, она пытается сосредоточиться только на физических ощущениях: горячая вода, губы, горло, легкие. Она представляет себе, как сейчас войдет в поле хлопка и все заботы исчезнут, сотрутся, как знаки с грифельной доски. Она представляет себе краски осени.

— Мама. Мама!

Она вздрагивает.

— В дверь звонили.

Она встает и идет к двери, — а тем временем Алексис подхватывает чашку и скрывается у себя.

Никого: посыльный исчез, оставив на лестничной площадке букетик белых камелий.

На карточке, которая пришпилена к стеблю, написано:

Если все по-прежнему, до встречи в воскресенье. Пакс

«750 Four»

Они стоят друг перед другом — две мраморные статуи. На Паксе черная кожаная куртка, джинсы и темно-синий свитер. Он долго думал, что надеть, — как будто одежда могла как-то повлиять на мнение Алексиса. Он ошибается, голова занята сознанием собственной вины: да будь на нем хоть строгий деловой костюм, хоть гавайская рубаха или лыжный комбинезон, Алексис все равно бы не догадался, кто он. Да и откуда? У юноши в уме только один преступник: тот, кто его изувечил, сломал ему жизнь — и по-прежнему остается на свободе.

Пакс поражен тем, что у мальчика такие разные глаза. Он ожидал увидеть изуродованное лицо, а тут асимметрия придает ему странную болезненную красоту, которая перекликается с красотой его матери. Он оборачивается к Эми, которая стоит, прислонившись к книжному шкафу, и вдруг угадывает, какая в ней живет надежда на чудо, и это трогает его так, что щемит на душе.

Первым заговаривает Алексис. Мальчик смотрит исподлобья: ему непривычно присутствие чужого человека.

— Мама сказала, вы актер?

— Я снимался в этом году с Мэтью Макконахи, — отвечает Пакс. — И испытываю к нему огромное уважение.

Таких трудных ролей он еще не играл. Сердце вот-вот начнет сбоить, несмотря на принятый с утра бета-блокатор. Он пытается удержаться, цепляется за детали — у Алексиса майка с надписью «Alive», спутанные пряди темных волос… Вот оно, сходство с матерью. Тонкие суставы. Изящный абрис плеч.

— Фильм называется «Don’t», снимает Свеберг, — объясняет он. — Мэтью играет в нем роль сломленного человека, который ищет только одного: отмщения. А я — бармен, который станет его наперсником.

Пакс несколько смущен своим преувеличением и быстро добавляет:

— Роль маленькая, но мы сразу почувствовали симпатию друг к другу.

Все так шатко — вся конструкция может рухнуть от одного неверного слова.

— Мэтью научил меня одной ценной вещи, — продолжает Пакс. — Он посоветовал не заглушать в себе ярость. «Ярость — такая штука, которая заставляет действовать», он понял это на съемках «Далласского клуба». Из такой ярости вырос Рон Вудруф.

Он слегка приукрашивает факты: Макконахи поделился этой мыслью не с ним, а с читателями журнала «Телеграф» — в интервью по случаю премьеры. Пакс на самом деле пытается не преувеличить свою роль, а найти подход к юноше. Накануне он проработал сотню ссылок, цитат, реплик актера, пересмотрел «Далласский клуб»… И сотни раз испытывал потрясение, потому что за кадром всегда стоял образ Алексиса. Вот Вудруф узнает, что жизнь загублена, вот он приставляет к виску револьвер, чтобы со всем покончить, и все же решает бороться — и жизнь обретает новый смысл.

Алексис невероятно умен. Он понимает, что намек адресован ему. Когда мать сказала ему про Пакса, он тоже стал вспоминать фильм. Он смотрел на плакат, по-прежнему прикрепленный скотчем к стене, где Макконахи как будто держит пальцами маленькую фразу: «Dare to live».^[6] Вдруг мелькнула мысль, что фильм мог бы дать ему энергию двигаться вперед, — и, может быть, не зря он выбрал именно этот плакат четыре года назад: уже тогда его вела какая-то оберегающая сила, предупреждая трагедию.