Внутри, вовне
Шрифт:
— Ой, Рабинович!
На том дело и кончилось. Может быть, теперь станет понятно, почему я так любил этого человека.
Через день иди два после кризиса с Нидворакисом в «Саду Аллаха» появился Скип Лассер, одетый как Боб Гривз. Это был седеющий грузный еврей лет сорока, а вовсе не двадцатилетний гак, так что впечатление его костюм производил совсем не такое, как у Гривза, но это был тот же самый костюм: спортивный пиджак, серые брюки, рубашка с незастегнутой верхней пуговицей, расписной галстук. Так, или более или менее так, одевались все голливудские революционеры, но Лассер их всех переплюнул своим кашемировым пиджаком английского покроя, фланелевыми брюками и высокомерной осанкой, которую
— А, так это вы те парни, которые спят и видят, как бы познакомиться с актрисочками?
— Мы бы не прочь, — сказал Питер.
— Это проще простого. Когда я вернусь в Нью-Йорк, я вас представлю нескольким актрисам.
Лассер приехал в Голливуд шлифовать сценарий, который он написал для Фреда Астера; и Голдхендлер, через посредничество Морри Эббота, получил задание нашпиговать сценарий остротами. Это сулило меньше денег, чем работа на МГМ, и было не так престижно, но зато Лассер предлагал восьминедельный контракт, а ведь Голдхендлер уже снял на все лето виллу, которая стоила бешеных денег. Они с Бойдом взялись сами писать программы для Нидворакиса, и он купил нам с Питером билеты обратно в Нью-Йорк. Он сказал, что, если к осени дела поправятся, он с нами свяжется.
Когда мы садились в поезд, Питер сказал мне:
— Хорошо, что мы развязались с этим шальным местом и со всеми этими залежалыми хохмами. Мы напишем фарс, Дэви, и мы еще им всем дадим прикурить! Вот увидишь!
— Рабинович, ты мне нужен. Я у себя.
Был конец августа. Я не слышал голоса Голдхендлера с тех пор, как уехал из Голливуда. У меня на столе, в душной комнатке маленькой квартиры, которую папа с мамой сняли на Риверсайд-Драйв, лежала гора учебников для первого курса юридического факультета, а также два первых действия фарса, который мы сочиняли с Питером. Эти книги меня угнетали: подумать только, что мои ровесники их уже одолели и обогнали меня на целый год! Фарс меня тоже угнетал: это было жалкое эхо комедий Кауфмана и Харта.
— Я поступаю на юридический, шеф, — ответил я. — Я думаю, я все еще могу нагнать упущенное.
— Да, конечно. Это тебе не помешает. У меня срочная работа недели на две. А где, к чертям собачьим, Финкельштейн? Бойд пытается ему дозвониться. Дуй сюда как можно скорее.
Когда я снова вошел в кабинет Голдхендлера и увидел в окно простор Центрального парка, и реку, и небоскребы, и вывеску «Апрельского дома», и вдохнул застарелый запах сигар, пропитавший портьеры и ковер, и Голдхендлер устало бросил мне: «Привет, Рабинович!», я понял, что тут не двумя неделями пахнет. И как бы я ни жалел о некоторых шальных эпизодах своей биографии, я никогда не жалею о времени, проведенном с Голдхендлером и с Бобби Уэйд после того, как я снова пришел к Голдхендлеру. Некоторые тосты нужно выпить до дна, что бы ни было в стакане: вино или уксус. В данном случае в стакане было и то и другое.
Глава 63
Письмо Сандры
Сентябрь 1973 г.
Вчера пришло письмо от Сандры, и когда я его прочел, первое, что мне пришло в голову, была мысль о том, не следует ли мне, не мешкая, уволиться из Белого дома. Письмо было длинное, на четыре страницы, убористо напечатанных на машинке через два интервала; вот оно:
Кибуц Сдэ-Шалом.
Сентябрь
Дорогой папа! Ума не приложу, где кибуц раздобыл этот раздрыганный «Ундервуд», в котором не хватает двух букв, но ничего не поделаешь. Как говорят израильтяне, «зэма шейеш» — что есть, то есть. Время дорого. Часа через полтора Дуду Баркаи уезжает на север на месячные военные сборы. Он, оказывается, еще и танкист, помимо того, что он здесь председатель кибуца, прачка и скрипач. Дуду отдаст мое письмо какому-то человеку, который улетает в Вашингтон. Мама считает, что я должна с тобой объясниться сама. У меня заняло два дня до нее
дозвониться, и я не знаю, сумею ли я все толково объяснить на двух машинописных страницах, но я попробую.Как ты знаешь, я сперва отложила свое возвращение, чтобы послушать лекцию профессора Ландау и закончить кое-какую работу в кибуце. Через две недели после твоего отъезда я села в автобус и поехала в аэропорт, чтобы лететь домой, но почему-то у меня было из-за этого какое-то паршивое ощущение. Когда я вошла в здание аэропорта, я решила — или скорее поняла, — что никуда не улечу. Я спросила служащую за конторкой «Эль-Аля», могу ли я сдать свой билет. Она посоветовала мне не сдавать его, а продлить срок отлета, чтобы я могла улететь, когда захочу. Когда я ей сказала, что остаюсь на неопределенное время и хочу поселиться в Израиле, она мне улыбнулась так, как израильтяне никогда не улыбаются, и направила меня в отдел возврата денег за билеты.
Мне нужно рассказать тебе, что произошло потом, потому что это — еще одна характерная черта Израиля. Мне не хотели возвращать деньги, потому что, дескать, я пришла слишком незадолго до отлета. Девица в этом отделе отлично говорила по-английски, но упряма она была как баран. Она все повторяла и повторяла одно и то же: «Эйн ли самхут». Когда я уже совсем осатанела и спросила ее, что это значит, она сказала: «У меня нет самхут», что было понять ничуть не легче. В конце концов мы стали орать друг на друга: я кричала, что хочу поселиться в Израиле, а она вопила, что у нее нет этого проклятого самхута.
На крик пришел какой-то тощий брюнет и спросил, в чем дело. Я объяснила, и он мне улыбнулся той же необычной улыбкой, что и эль-алевская служащая, и меня куда-то повел. Там у меня взяли билет и выдали мне пачку израильских денег. Он спросил меня: «Вы действительно хотите переехать в Израиль? Вы что, с ума сошли?». А затем он спросил, где я остановилась и что я делаю вечером. Он, кажется, очень огорчился, когда я сказала, что собираюсь вернуться в Сдэ-Шалом. Он сказал, что это ведь очень далеко и там все чокнутые, но что вообще-то это очень приятное место.
Эйб Герц мне объяснил, что самхут значит «полномочия». Он говорит, что израильские учреждения кишмя кишат людьми, у которых нет самхута. Их называют пакидами — то есть чиновниками; а израильское чиновничество собирательно называют «Пакидстаном». Эйб говорит, что бюрократия — это проклятие Израиля. Из-за бюрократии он в свое время уже готов был все бросить и вернуться в Америку. По его словам, единственная надежда — что в Израиль приедет достаточно американцев, которые здесь поселятся и изменят положение дел.
Из аэропорта я поехала в Иерусалим, чтобы повидаться с бабушкой. Там мне нежданно-негаданно пришло в голову остаться у нее ночевать, и она весь вечер рассказывала мне всякие истории из времен своей юности. Даже когда мы уже легли и погасили свет, она все еще продолжала говорить.
Она когда-нибудь рассказывала тебе о Бостонской резне, которая была у них в Минске? Царь объявил какие-то послабления по отношению к евреям, и минские евреи высыпали на улицы, чтобы это отпраздновать. Тут появились казаки и стали стрелять по толпе. Бабушка была там, ее сбили с ног и чуть не затоптали до смерти. Потом, очнувшись, она вползла на главную площадь, и, по ее словам, вся площадь была покрыта трупами; когда она вернулась домой, ее там уже считали погибшей. Она сказала: «В тот день — единственный раз в жизни — мне было страшно. Тогда-то я и решила уехать в Америку. До того я никогда ничего не боялась, и после этого я тоже никогда ничего не боялась. Я хочу, чтобы ты это знала».
Я ей верю. В этом отношении бабушка напоминает израильтян. Они никогда ничего не боятся. Они озабочены угрозой со стороны египтян и сирийцев — то есть озабочены мыслящие люди, а у остальных просто шапкозакидательские настроения, но из-за того, что у них есть возможность себя защитить, им — как бы это выразить? — сам черт не брат. Это — первое, что мне понравилось в Эйбе Герце. У американских евреев этого нет; и, прости меня, у тебя, несмотря на весь твой военный опыт, — у тебя тоже этого нет.