Внутри, вовне

Глава 75 Война!

Отель «Савой», Иерусалим.

8 октября 1973 года

Я сижу один в номере отеля, откуда виден затемненный Иерусалим. Впервые за несколько дней я могу перевести дух. Я только что прослушал последние известия по «Голосу Израиля» на английском языке. Сегодня, на третий день войны, начальник генерального штаба Давид Эльазар — здесь его все называют Дадо — наконец-то дал пресс-конференцию. Он сказал, что израильская армия перешла в наступление и на севере и на юге и теснит как сирийцев, так и египтян. Интересно, было ли в какой-нибудь войне, что атакованная сторона так быстро оправилась и начала теснить неприятеля?

У меня не будет спокойно на душе, пока я не узнаю, что с Сандрой. Кажется, никто ничего толком не знает. Что же касается мамы, то, по словам врачей, в ближайшие сутки решится, выкарабкается ли она и на этот раз или нет. Ее хватил тяжелый инфаркт: потому-то я сюда и примчался; самолет авиакомпании «Эль-Аль», на котором я летел, был полон израильтян, спешно возвращавшихся из Соединенных Штатов и Канады. Маму снова положили в больницу «Хадаса». Но она верна себе — все еще не унимается. Мне разрешили сегодня пробыть у нее всего пять минут; она была в кислородной палатке.

— Я только надеюсь, что не мешаю им воевать, — сказала она мне на идише. — Не хочу, чтобы из-за меня они меньше занимались солдатами. А если за мной придет Ангел Смерти, то добро пожаловать!

Она смотрела прямо перед собой: у нее почти утратилось боковое зрение, хотя врачи говорят, что оно возвратится, если она поправится; но руку она мне пожала твердо.

— Исроэлке? — сказала она, когда я появился. — Зачем ты здесь? Иди на фронт.

Иерусалимский «Савой» — это пятнадцатиэтажный отель, стоящий на холме, с которого хорошо виден Старый Город. Вестибюль сверкает стеклом и золотом, бесшумно скользят отделанные розовыми панелями эскалаторы, в двух ресторанах и одном кафе подают превосходно приготовленные кошерные блюда: короче, это кусочек Майами, пересаженный на Святую Землю и обильно орошаемый долларами американских евреев, переехавших в Израиль после ухода на пенсию. Эйб Герц называет его не иначе как «Иерусалимский не-боскряга». Когда вчера вечером я каким-то чудом сумел дозвониться на его военную базу, я сказал:

— Я остановился в «Небоскряге».

Эйб рассмеялся и ответил:

— Ну и наслаждайся жизнью.

Он понятия не имеет, где Сандра, и в Сдэ-Шаломе тоже о ней ничего не знают. С меня семь потов сошло, пока я дозвонился в этот проклятый кибуц, а они сказали мне только, что она уехала в Тель-Авив часа через два после того, как началась война.

От перелета на несколько часовых поясов я страдаю больше всего, когда лечу с запада на восток. Всю ночь в самолете я пил виски и писал главу о Бобби, потому что спать не было никакой возможности: кругом галдели возвращающиеся израильтяне, которым не терпелось поскорее попасть на фронт, чтобы их убили арабы. Это было колоритное сборище: загорелые парни из Калифорнии в кедах и спортивных куртках, солидные профессора и бизнесмены с Западного побережья в строгих тройках с галстуками, религиозные евреи в ермолках и лапсердаках, с карманными изданиями Талмуда в руках, молодые хиппи с бородами и длинными волосами, в джинсах и футболках, а иные — даже в ковбойских шляпах, а с ними молодые девушки и даже несколько пожилых женщин; и все они безупречно тараторили на иврите со скоростью на целую милю слов в минуту. Я могу с листа читать Книгу пророка Исайи и разобраться в колонке Талмуда, но когда израильтяне беседуют друг с другом, я почти ничего не понимаю — так же, как я не могут понять на слух, что говорит на иврите диктор радио или телевидения. Это меня очень удручает.

Я никого не спрашивал, можно ли мне улететь из Вашингтона, я только сказал секретарше президента, что моя мать при смерти в Иерусалиме и я должен туда лететь. Когда в Йом-Кипур я вернулся домой из синагоги, меня ждала телеграмма; я сразу же отправился в Белый дом к секретарше президента. Она сочувственно посмотрела на меня и напомнила, что в Израиле идет война, начавшаяся тогда всего лишь несколько часов назад. Я вернулся домой и начал укладывать чемодан, и тут у моих дверей появился какой-то серый безликий чиновник из Государственного департамента. Он сказал, что, по мнению Госдепартамента, спешный полет в Израиль одного из президентских помощников, даже если это малозаметная частная поездка, может послужить для арабов неверно понятым сигналом. Он даже как-то смутно намекнул, что у меня могут временно отобрать паспорт. Я ответил, что полечу инкогнито, никого об этом не оповещая, а в Израиле я буду вести себя тише воды, ниже травы: я не остановлюсь в отеле «Царь Давид» — иерусалимской школе злословия, — не сообщу никому из правительства, что я приехал в Израиль, и, помимо посещения больницы, в которой лежит моя мать, буду все время безвылазно скрываться в каком-нибудь укромном месте. Думаю, что хотя у этого чиновника и нет лица, но мать у него, наверное, есть, потому что паспорту меня никто не пытался отобрать.

Иерусалимский отель «Савой» вряд ли может сойти за надежное укромное место, ноя не записал своего имени в книгу постояльцев, и о том, что я в Израиле, знают только Марк Герц, Эйб и моя сестра Ли. Роскошный номер на верхнем этаже «Савоя», где я остановился, принадлежит дяде Марка Герца — тому самому меховщику, у которого Марк работал перед тем, как Питер Куот ушел от Голдхендлера и я устроил Марка на его место. Этот дядя — наряду с несколькими другими людьми — построил иерусалимский «Савой». Он давно уже перестал заниматься мехами и стал торговать недвижимостью, и сейчас, в девяносто с чем-то лет, он все еще подвизается в этом бойком бизнесе, и, говорят, его небоскребы продаются как горячие пирожки. В своем роскошном номере в «Савое» он останавливается лишь раз или два в год, когда приезжает в Израиль либо на Песах, либо для участия в заседании совета какой-то израильской компании, в которой он имеет долю. Он очень религиозен и совсем недавно пожертвовал пару миллионов долларов какой-то израильской больнице, чтобы там открыли раковый корпус, который назвали именем его покойной жены: она умерла от рака. Я этого человека никогда в глаза не видел, но Марк, который сам не раз останавливался в этом номере, а сейчас предложил его мне, говорит, что его дядя — «рехнувшийся старый хрыч». Всем бы евреям быть такими рехнувшимися!

Марк приехал в Израиль из-за женщины, с которой он познакомился, когда раньше читал здесь курс лекций. Марк — это не Питер Куот, но в свои шестьдесят лет он все еще бодрый старый кобель, и он все еще ищет девушку своей мечты, которую он так за всю жизнь и не нашел — или нашел, но не узнал. Эту его пассию я ни разу не видел. Она жена какого-то большого чина израильской армии, и у нее несколько детей — короче, почти классическая ситуация. Она не может прийти в «Небоскрягу», потому что здесь ее мигом узнают. И, конечно, к ней домой Марк тоже прийти не может. Насколько мне известно, они встречаются на заднем сиденье взятой напрокат машины, хотя, даже если забыть о его седых волосах, Марк чересчур высокого роста, чтобы заниматься такими делами в машине. Может быть, именно поэтому он сейчас всегда такой хмурый — а может быть, еще и потому, что он тревожится за Эйба, хотя ни словом, ни намеком не дает этого понять.

Не знаю, слышал ли он про пресс-конференцию генерала Эльазара, а если да, то пролила ли она бальзам в его душу. С тех пор как я прилетел в Израиль, Марк все время говорит о том, что сейчас заканчивается, как он выражается, «эфемерный эпизод существования еврейского государства». И хотя он всегда был против идеи сионизма и считал, что гибель Израиля в результате военного поражения — это дело неизбежное, ему, должно быть, больно видеть, как его пророчество начинает сбываться у него на глазах.

— Я не думаю, что это произойдет так скоро, — сказал он вчера вечером.

Мы сидели на балконе моего номера в «Савое». Иерусалим был весь затемнен, и над ним сияла почти полная луна. Старый Город сверху кажется таким маленьким! Зигзагообразные стены, построенные турками, очень четко его очерчивают, и хорошо видна широкая площадь, которую расчистили перед Стеной Плача после Шестидневной войны. Эта картина напоминает гравюры с изображением Небесного города в «Пути паломника», или средневековые полотна с видами Иерусалима, как он представлялся тогдашним европейским художникам, или, пожалуй, даже голливудскую декорацию, построенную для фильма о библейских временах. Конечно же, это — лишь малая, чисто музейная часть подлинного Священного Города, который широко раскинулся во все стороны от «Небоскряги» панорамой, состоящей из тысяч новых зданий и широких проспектов, пересекающих множество холмов, сейчас окутанных мраком под луной.

— Израиль — это как яйцо с очень твердой скорлупой, — продолжал Марк. — Скорлупа — это армия. Стоит разбить скорлупу, и внутри ничего не окажется, кроме жирного желтка, который можно легко съесть: фермы, богатство, женщины. Сейчас в скорлупе уже появились трещины. Неожиданное наступление в Йом-Кипур было чертовски умным маневром. И он удался.

Я не ответил. Я слишком устал. Я понятия не имел, что происходит на фронте, и я все еще не мог навестить маму. У меня не было настроения вести политический спор.

Марк вгляделся в затемненный город, помолчал и сказал:

— Когда это началось, я как раз сидел здесь на балконе, в этом самом кресле. Это было часа в два дня: стояла отличная, солнечная погода. Минут за пять до тревоги было такое впечатление, будто Иерусалим охвачен предчувствием беды. На улицах было пусто. То есть совершенно пусто. Никакого уличного движения. Мертвая тишина и пустота: ни автобусов, ни такси, ничего — только несколько человек брели по мостовой под ярким солнцем.

— В Йом-Кипур всегда так, — вставил я.