Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Внутри, вовне
Шрифт:

— Я здесь работаю, — сказал он, — в свободное от занятий время. Я учусь на авиаинженера. В армии я водитель джипа. А так как с этими ранениями я не могу водить машину, я работаю. В отеле не хватает людей.

Это был явный сабра — то есть урожденный израильтянин. Когда он ушел, Ли начала вспоминать о тех временах, когда она впервые услышала сабрский акцент в английском языке; и, как обычно, она ударилась в сентиментальные воспоминания, рассказывая о том, как хорошо было в Иерусалиме во время британского мандата — какой это был очаровательный, элегантный, космополитичный, мирный город. По сути дела, она говорит лишь о том, что в те годы она была молода и

влюблена в мандатный Иерусалим, как я был молод и влюблен в «Апрельский дом». Но она умеет интересно рассказывать и подмечать живописные подробности: например, как она флиртовала с германским консулом, который отрицал, что он нацист, и говорил, что он, в сущности, очень любит евреев, а в конце концов Моше Леву удалось узнать, что он гестаповский офицер и у англичан на него — пухлое досье. Ли очень ярко описывала этого консула: у него были тонкие пшеничные усы, пронзительные голубые глаза, шрамы от студенческих дуэлей, звали его Клаус, и он великолепно танцевал. По словам Ли, она и Клаус предприняли увеселительную поездку в Каир и выиграли там бутылку шампанского, лучше всех станцевав танго в отеле «Шепард». Мне иногда сдается, что книгу воспоминаний нужно было бы написать не мне, а Ли. У нее бы это получилось занимательнее.

Марк спросил, каким образом Моше Лев смог получить доступ к архивам британской разведки, где хранилось досье на Клауса.

— О, он уже тогда был очень важным человеком, — беззаботно сказала Ли. — Он в Иерусалиме знал всех и вся.

— Как так? Он ведь был тогда всего-навсего преподавателем истории в университете.

Ли не любит, когда ее рассказы подвергают сомнению.

— Он же был летчиком-любителем, так? Ну так вот, а начальник британской разведки тоже был летчиком-любителем, они оба занимались в одном и том же аэроклубе, и они были друзья — водой не разольешь.

— Что говорит Моше о ходе военных действий?

— Это тебя не касается.

Молчание. Марк сделал мне знак глазами.

— Если на то пошло, он говорит, что самое худшее уже позади, — сказала Ли, сверкнув глазами, — и мы их разобьем в пух и прах. Сначала сирийцев, потом египтян.

Я знаю, что Ли это только что выдумала. Я научился догадываться о том, каковы дела на фронте, по тону ее голоса в телефонной трубке. Она живет в Рамат-Ране в снятой квартире неподалеку от дома генерала Лева, и я каждый день ей звоню. И с каждым днем в ее голосе все меньше энергии и бодрости и все больше озабоченности.

— Он действительно так сказал? А он не сказал тебе, что на южном фронте — сплошной разброд? Что генералы не разговаривают друг с другом и никто не выполняет приказов Дадо? Что Моше Даян в таком отчаянии, что впал в полную прострацию?

— Откуда ты взял всю эту чушь? — воскликнула Ли. — От этой своей вертихвостки?

Марк — джентльмен, и он пропустил было этот эпитет мимо ушей, но Ли вошла в раж.

— Как тебе вообще не стыдно: ведь ее муж — на фронте, сражается с египтянами! Как ты можешь сам на себя смотреть в зеркало, когда бреешься?

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да ну тебя! Мы же — в Израиле. Хочешь, я назову ее по имени?

— Когда разразилась война, они начинали дело о разводе, — резко сказал Марк. — Может, сменим тему?

Не успели Марк и Ли уйти, как зазвонил телефон и женский голос с сабрским акцентом сказал:

— Вас вызывает премьер-министр.

После минуты молчания, позволившей мне оправиться от изумления, я услышал в трубке знакомый прокуренный голос:

— Дувидл,

в чем дело? Вы в Израиле, и вы не пришли повидать Голду?

С тех пор как я впервые познакомился с Голдой, я всегда был для нее «Дувидл» — то есть «маленький Дэвид».

— Простите, госпожа Меир, но я полагал, что вы сейчас очень заняты.

Она издала какой-то звук — то ли смешок, то ли ворчание.

— Вы так считали? — пауза; тяжелое дыхание. — Кстати, Дувидл, примите мое сочувствие. Как здоровье вашей матери?

— Спасибо. Сегодня врачи были более обнадеживающими.

— Сколько вы пробудете в Израиле?

— Гм… Это зависит от маминого состояния. Оно очень серьезно.

— Да. Я знаю. Мне сообщили. И все-таки, Дувидл, вы можете нам помочь, если поскорее вернетесь домой.

— Когда, госпожа Меир?

— Сегодня вечером.

У меня закололо, словно иголками, под мышками, по спине и по ногам до самых пальцев.

— Госпожа Меир, скажите мне, что я могу сделать, я все сделаю.

— У меня совещание. Вы пробудете некоторое время у этого телефона?

— Да.

— Дувидл, все будет хорошо, — сказала она, и теперь она говорила явно очень серьезно, опуская слова, как тяжелые камни. — Мы не откажемся ни от какой помощи. Но если мы и не получим помощи, все равно все будет хорошо.

Откуда она узнала, что я в Израиле? Откуда она узнала про маму? Как видно, Ли права: мы в Израиле. Надеюсь, до того как я улечу, я смогу из тех же источников узнать, что с Сандрой. Не знаю, как я предстану перед Джен, не узнав этого.

Вот почему я сижу здесь на балконе над своей рукописью, пытаясь ее продолжать, и жду телефонного звонка, а в мыслях у меня сплошная каша. Прошло два часа. Чемодан у меня уже уложен.

Глава 76

Коронки для Бобби

Незадолго до двадцать пятого июля, когда я все больше и больше скучал по Бобби, мне пришло в голову, что хорошо было бы что-нибудь ей подарить на память обо мне. Так вот, как вы помните, я уже упоминал, что Бобби улыбалась несколько по-особенному — не приоткрывая зубов. Дело в том, что два верхних зуба у нее были обесцвечены и в них были очень заметные темные прожилки. Бобби, видимо, это хорошо знала и потому, когда улыбалась, хотела этот дефект скрыть. Ну и я решил подарить ей коронки на эти два зуба.

Она позвонила мне сразу после прибытия, прямо с автовокзала; голос ее звучал приветливо, хотя немного утомленно. Когда я попросил ее сразу приехать ко мне (я, конечно, хотел как можно скорее сказать ей про коронки), она с сомнением переспросила:

— Прямо сейчас? Ты уверен? Разве вы с Питером не работаете?

— Питер уехал в Джонс-Бич.

— О! — Она несколько секунд размышляла; в трубке слышались отдаленные гудки и тарахтение автобусов. — Ладно, я заскочу — может быть, на несколько минут. Я с дороги грязная и растрепанная, но мне хотелось бы показать тебе свой загар. Рой построил себе бассейн, и мы с Моникой из него не вылезали. Но я так растолстела: ты меня не узнаешь.

Я ее узнал. На ней было знакомое легкое серое платье; что же до того, что она растолстела, то если она и прибавила в весе фунт-другой, это делало ее только более соблазнительной.

— Привет, Бобби! Да, ты таки загорела!

Мы скромно поцеловались в темной прихожей, не прижимаясь друг к другу.

— Как мистер Голдхендлер? — спросила Бобби с искренней озабоченностью. — Он поправится? Я очень о нем беспокоилась.

— О, это долгая история. Он, наверно, еще несколько месяцев не сможет работать.

Поделиться с друзьями: