Внутри, вовне

* * *

Когда мы вышли из отеля на улицу, хоть мы оба порядком устали, Бобби захотелось прогуляться пешком. Мы прошли, взявшись за руки, сквозь Центральный парк, чувствуя физическое облегчение, не произнося ни слова.

— Слушай, Срулик, — неожиданно сказала Бобби, — все это должно было быть очень мимолетно, очень по-коуарди-ански. Но так не получилось, правда?

— Не получилось, Бобби.

— Так что же с нами будет? — Она неожиданно крепко вцепилась мне в руку. — Я тебя так люблю, что я есть не могу, спать не могу, думать не могу. В Техасе ты мне снился по ночам — каждую ночь. Иногда Моника видела, что я плачу; она спрашивала, в чем дело, и я что-то врала. Но она все понимала. Даже Рой понимал, что я с ума схожу. Я должна была там остаться до Дня труда. Мы собирались еще поехать на остров Галвестон и оттуда отправиться в море на яхте недели на две. Но я решила уехать раньше, я не могла без тебя. С тобой я счастлива, а больше ни с кем.

Мы остановились у какой-то скамейки и сели. Нас освещал уличный фонарь, но он находился сзади, и лицо Бобби было в тени. Изредка мимо, шурша, проезжало такси, но людей на улице не было ни души. Перед нами менялись огни светофора — зеленый, красный, зеленый, красный: они украшали ночь, но не регулировали никакого уличного движения.

Минскер-Годол, твой ход! Я был ошарашен. Сказав то, что она сказала, Бобби молниеносно изменила правила игры и внесла решительную поправку в заранее написанный сценарий. Выбитый из колеи, я решил, что если не знаешь, как соврать, то лучше всего сказать правду.

— Бобби, жениться на тебе я не могу, — тяжело выдавил я. — Мы оба это знаем, и всегда знали.

— Почему? Скажи, почему? Из-за религии?

Я не ответил.

— Или из-за твоих родителей? Но почему они должны быть против? Они свою жизнь прожили. Теперь — наша очередь. Я не кухарка, я могу гордо смотреть в глаза кому угодно, и я буду хорошей женой.

— Что толку, Бобби? Это невозможно, так что… — ее рука с платком потянулась к глазам. — Ради Бога, Бобби, не плачь.

— Ничего, все в порядке. Просто меня еще никогда так не бросали…

Вжжжих! Снова стрела — в печень, резко и больно. Но мне в голову не приходило ничего путного, кроме цитат из Хемингуэя, Коуарда или Эдны Миллей.

— Срулик, останови такси, — сказала Бобби, — и не сиди как в воду опущенный. Переживем как-нибудь. Просто я устала и не в себе.

Но когда она на следующий день позвонила мне по телефону, голос у нее был ликующий.

— Милый, я победила! Хочешь — верь, хочешь — нет, но меня взяли в труппу нового мюзикла Роджерса и Харта. Меня приняли!

Она рассказала, что на пробе она встретила несколько старых подруг, и все они были в восторге от ее новых зубов.

— Все хористы от меня без ума, предупреждаю! — засмеялась она. — И послушай, я чувствую себя такой дурой, что устроила тебе вчера эту жалобную сцену. Я была такая измотанная. А теперь я счастлива, жизнь прекрасна, и не пообедать ли нам сейчас где-нибудь? Я помираю от голода!

Ну как иметь дело с таким переменчивым существом! Я позвонил Бойду, который проявлял завидные полководческие способности, собирая войска для боев на всех фронтах осажденной голдхендлеровской империи, и он скрепя сердце позволил мне прийти на репетицию Эла Джолсона на час позже.

— Послушай, Срулик, милый, — сказала Бобби, когда мы сидели в ресторане «Линди» и она уже все мне сообщила о своей новой работе, — я хочу сказать только одно, а потом давай забудем обо всем этом, ладно? Ты сделал меня счастливой. Ты изменил мою жизнь к лучшему, и я тебе за это по гроб благодарна. Понятно?

И мы снова договорились, что у нашей любви нет будущего и что мы хотим и ждем друг от друга только одного — быть счастливыми до тех пор, пока ее спектакль не уедет на гастроли из Нью-Йорка в Бостон.

— Это просто идеально, — сказала Бобби. — Я надолго уеду из Нью-Йорка, мне придется много работать, и я буду среди новых друзей в новой труппе.

Мы пожали друг другу руки и поцеловались, и она убежала в театр.

* * *

Две недели спустя она угрожала покончить с собой.

Ей грозило увольнение из труппы, и она очень нервничала. Оказалось, что они набрали слишком много хористок, и нескольких из них нужно было рассчитать с выплатой неустойки, и мы провели ужасный вечер накануне того дня, когда должен был упасть дамоклов меч. Все последние дни, пока шли репетиции, она была попеременно взвинченной или разгневанной, страстной или враждебной, доброй или злобной.

— Мне наплевать: пусть меня выгоняют! — кричала она. — Я не хочу ехать в Бостон. Я не хочу с тобой расставаться, я этого не вынесу. Я скорее умру! Может быть, мне лучше самой уйти, не дожидаясь, пока меня вытурят? Хочешь, я хлопну дверью? Или тебе наплевать, что я могу от тебя уехать? Что с тобой, живой ты человек или нет? И что вообще мы тут вместе делаем в одной постели?

Когда я провожал Бобби домой на такси, настроение у нас обоих было хуже некуда.

— Ладно, — сказала она, когда такси остановилось. — Ты хочешь от меня избавиться, мне это совершенно ясно. Что ж, пусть будет так. Ты от меня избавишься куда скорее, чем ты думаешь.

— Бобби, что ты имеешь в виду?

— Ты все узнаешь. — Она вышла из такси, и лицо у нее было белое как мел.

— Спокойной ночи, Бобби. Я завтра тебе позвоню.

— Спокойной ночи.

Не знаю, почему я до сих пор помню, что, когда я шел пешком обратно, я нес в руке сложенный зонтик. Но я это помню. Я пошел не в «Апрельский дом», а к родителям, которые жили от Бобби в пяти минутах ходьбы. Я хотел хорошенько выспаться. По правде говоря, я не очень-то верил, что Бобби может выброситься из окна, но на душе у меня было неспокойно.

Когда я наутро позвонил Бобби, мне, как всегда, ответил хриплый голос швейцара. Бобби жила на верхнем этаже, а телефон был внизу в холле.

— Бобби Уэбб? Одну минуточку! — сказал швейцар обычным для него хмурым тоном.

Я услышал, как зазвенел нажатый им звонок, а через некоторое время знакомый скрежет останавливающегося лифта. У меня от сердца отлегло. Если бы Бобби сейчас лежала, распластанная, на мостовой, швейцар уж наверное бы об этом упомянул.

— Алло! Кто это? — послышался в трубке ее голос, явно живой, хотя и не очень бодрый. — А, это ты! — краткая пауза. — Привет!

— У тебя все в порядке? — спросил я.

— Я очень плохо спала.

— Я тоже. Хочешь, вместе позавтракаем?

— Гм! Мне сейчас нужно принять хороший холодный душ и сломя голову бежать в театр.

— Тогда, может, пообедаем?

— Срулик, я приду с репетиции и сразу же свалюсь в постель. Я выгляжу ужасно. Если я сегодня не отосплюсь как следует, меня выгонят взашей. Я тебе позвоню.

«Ладно, — подумал я, — теперь ход за Бобби!»

Но после того как она не звонила целую неделю, я все-таки не выдержал и позвонил сам. Ее не было, и я позвал к телефону миссис Уэбб. Она сказала, что у Бобби все в порядке, только она очень много работает. Миссис Уэбб говорила как-то странно: не то чтобы она была нелюбезна, но она тщательно выбирала слова.