Внутри, вовне
Шрифт:
— Да, кстати, — сказал он более суровым тоном, — если вы можете как-то на нее повлиять, убедите ее вернуться домой. Или пусть хоть переедет в Иерусалим или в Тель-Авив.
— Мне кажется, что в Поле Мира ей нравится.
— У нее нет никакой военной подготовки, — сказал Лев. — Эти американские добровольцы годны лишь на то, чтобы работать на кухне да сортировать апельсины. Если что случится, так они сплошная обуза.
— Вы думаете, что-то может случиться?
Он молча посмотрел на меня и пожал плечами.
— Израиль же сейчас в безопасности, — сказал я неуверенно. — По крайней мере, таково мое информированное мнение.
— Таково же информированное мнение всего Израиля, вплоть до премьер-министра и министра обороны. Ну ладно, теперь я могу рассказать
— В Портчестере, — ответил я.
— Портчестер. Это штат Нью-Йорк, да?
— Да, Нью-Йорк.
— У нее есть внуки?
— Три.
— А у меня четыре. Ладно, передайте ей от меня привет.
Ах, Ли, бедная Ли! Глаза генерала снова засверкали.
Да, бедная овдовевшая Ли! Скрученная артритом, вся поседевшая, выкуривающая в день по нескольку пачек сигарет «Кэмел» без фильтра, она живет в своем большом доме в Портчестере одна как перст, разве что мама «заскочит на огонек» на пару недель или месяцев или один из ее женатых сыновей закатится со своей женой и буйным выводком. Боже правый, как она была хороша, когда познакомилась с Моше Левом! Перед этим у нее была целая серия жутких ухажеров, я всех их помню — помню, как они выглядели, как танцевали, как курили свои сигареты или трубки, помню, как, приходя домой, я застигал их с Ли: они обнимались в холле, или на диване в гостиной, или… ладно, не важно, это все давно было и быльем поросло. Все они были сплошные шлемазелы: на что только Ли могла нарваться! Но хуже всех шлемазелов был Франк Файтельсон. Если бы не Файтельсон, Ли никогда не познакомилась бы с Моше Левом, а наше семейство не сделала бы гигантского и величественного шага вверх по социальной лестнице, переехав в Манхэттен.
Когда Ли окончила колледж Хантера, мама с папой, представляете себе, предложили ей деньги на поездку за границу. Но ей почему-то этого больше не хотелось. Она четыре года пыталась заарканить Франка Файтельсона, и теперь наконец-то казалось, что она прижала его к стене. Сначала он отнекивался тем, что прежде ему нужно кончить медицинский факультет, потом — тем, что у ординатора нет времени для жены, и, наконец, тем, что для того, чтобы жениться и содержать семью, ему необходимо сначала скопить деньги на рентгеновский аппарат. И тогда Ли, ничего не сказав родителям, предложила, что она возьмет деньги, предназначенные для ее поездки, и купит Файтельсону рентгеновский аппарат. Ха! Она пыталась обскакать стреляного воробья!
Мама всегда умела угадать, когда дело нечисто. Уже много лет она пыталась убедить Ли, что Файтельсон — это вовсе не доктор ее мечты. Наконец, когда, отказавшись от предложения Ли купить ему рентгеновский аппарат, Файтельсон снова ускользнул из ее силков, Ли с тяжелым сердцем позволила посадить себя на корабль, идущий в Европу. Забегая вперед, можно рассказать, что, когда год спустя она вернулась домой после встречи с Моше Левом, доктор Файтельсон приполз к ней на коленях; он ныл и скулил, он звонил ей по телефону среди ночи и в конце концов официально сделал ей брачное предложение, даже не прося ее купить ему рентгеновский аппарат. Несмотря на все его великодушные уступки, Ли сказала ему, чтобы он убирался с глаз домой, и, должно быть, это доставило ей огромное удовольствие.
Что же касается переезда в Манхэттен, это было еще вообще-то папе не по средствам, хотя его доходы в то время увеличились. Он все еще содержал бабушку, «Зейде», дядю Йегуду и тетю Ривку и продолжал посылать деньги дяде Велвелу. Апельсиновую рощу Велвела то и дело поражала парша, и каждый раз после этого он писал, что надо бы ему бросить Палестину и начать выращивать апельсины в Калифорнии. Любого сколько-нибудь серьезного намека на возможность велвеловского переезда в Америку было достаточно, чтобы папа немедленно высылал ему тысячу долларов. Поэтому, хотя мама давно уже мечтала поселиться в Манхэттене, папа
все еще противился этому дорогостоящему плану.Кроме того, Пелэмский бульвар был в пяти минутах езды от прачечной, а из Манхэттена этот путь занимал бы добрый час. В сорок лет папа уже не мог работать так же много, как раньше. Иногда, когда мы ехали с ним в машине, он подруливал к тротуару и останавливался, чтобы перевести дыхание. И когда мы шли с ним в синагогу, он тоже раз-другой по пути останавливался отдохнуть. Врачи говорили, что у него пошаливает сердце из-за того, что он ведет нерегулярный образ жизни, не занимается спортом и редко уезжает в отпуск. Словом, папа не горел желанием как можно скорее утвердить маму в манхэттенском великолепии — по крайней мере, сейчас. Но он быстро и решительно изменил свое мнение после того, как дядя Велвел написал ему про мою сестру Ли.
Сама Ли никогда не любила писать письма. После того как она отплыла в Европу, мы получили от нее открытку из Лондона, а потом еще одну из Рима. В Палестину она должна была прибыть в ноябре. В конце января мама послала отчаянную телеграмму американскому консулу в Иерусалиме с просьбой найти ее. На следующий день пришла телеграмма: «ВСЕ ПОРЯДКЕ НУЖНЫ ДЕНЬГИ ЛИ». Папа послал ей деньги, и с той поры мы опять не имели о ней никаких вестей, пока не пришло это письмо от Велвела. Насколько я мог понять из обрывков родительских разговоров по-русски, Велвел написал, что Ли спуталась с женатым человеком. Папа с мамой, конечно, ничего не могли с этим поделать, пока она была за тридевять морей, но они решили, что, когда она вернется, она должна вернуться в хороший еврейский район Манхэттена. Их прекрасная, но несчастная дочь должна начать жизнь сначала в манхэттенском Вест-Сайде. Хватит с нее Файтельсонов!
Когда я как-то в воскресенье отправился с ними осматривать предложенные варианты, я был поражен величиной, элегантностью и роскошью квартир, сдававшихся внаем. Боже правый, подумал я, разве папа может себе такое позволить? Он, кажется, тоже был озабочен. Но мама просто булькала от радости. Времена были трудные, и роскошных квартир внаем было навалом. В контракте часто бывала так называемая «уступка»: домовладелец освобождал жильца от квартирной платы на несколько первых месяцев. Когда мама подсчитала общую годичную стоимость съема манхэттенской квартиры, оказалось, что она обойдется в месяц дешевле, чем наша квартира в Бронксе, — по крайней мере в первый год. А дальше мама и не заглядывала. Эти квартиры ее просто гипнотизировали.
Случилось так, что одна из квартир, которые мы осматривали, была не просто в том же доме, где квартира Рэнди Давенпорта, — это была та самая квартира. Мать Рэнди точно так же открыла щелку двери, посмотрела на нас одним глазом и молча впустила нас внутрь вместе с агентом по съему квартир. Миссис Давенпорт выглядела и вела себя точно так же, как тогда, и в прихожей был тот же витраж. В большой мрачной гостиной, тесно заставленной старой мебелью, сидел в кресле угрюмый старик и читал воскресный выпуск газеты «Нью-Йорк тайме». У старика была такая же длинная челюсть и тонкие губы, как у Рэнди. Стало быть, Давенпорты переезжали, и их это очень удручало. На наше появление они не отреагировали ни улыбкой, ни взглядом, ни звуком. Даже мама почувствовала себя не в своей тарелке. Мы выкатились оттуда как можно скорее. Когда мы вышли на улицу, папа сказал таким горьким тоном, какого я, по-моему, никогда раньше не слышал от этого доброжелательного человека:
— Зи хот гезейн ди пенимер (Она увидела лица).
Папа снял чудовищно большую и изящную квартиру на Вест-Энд-авеню, выше 96-й улицы, напротив большой синагоги. Въехать полагалось первого сентября. Платить за эту квартиру нужно было в два с лишним раза больше, чем мы платили на Пелэмском бульваре, но мама выжала из квартировладельца неслыханную «уступку» — на целых девять месяцев. Она была на седьмом небе. Еще бы, ведь, переехав в Манхэттен, мы даже сэкономили деньги, а Ли теперь наконец сможет познакомиться со стоящими молодыми людьми.