Воды слонам!
Шрифт:
– Постойте-ка, мистер Янковский, сейчас я подниму изголовье. Вам не нужно в уборную?
– Нет, но я хочу надеть свою лучшую рубашку. И галстук-бабочку.
– Галстук-бабочку! – присвистнув, она откидывает голову и хохочет.
– Да, галстук-бабочку.
– Боже мой, боже мой, какой вы забавный! – восклицает она, направляясь к моему шкафчику.
Когда она возвращается, я уже успеваю расстегнуть на своей рубашке три пуговицы. Не так уж и плохо для скрюченных пальцев. Я весьма доволен собой. Душа и тело готовы к делу.
Сняв не без помощи Розмари рубашку, я принимаюсь разглядывать свой тощий
– Однако, скажу я вам, мне нравится этот галстук-бабочка! – говорит она, одобрительно кивая. Какой у нее глубокий и ласковый голос, какой он лиричный. Так бы и слушал весь день напролет. – Хотите взглянуть?
– Надеюсь, вы повязали галстук ровно?
– Да, конечно.
– Тогда не хочу. Что-то разлюбил смотреть в зеркало, – бормочу я.
– А по-моему, вы просто красавец, – говорит она, уперев руки в боки и окидывая меня оценивающим взглядом.
– Да ладно вам, – отмахиваюсь костлявой рукой я.
Она вновь смеется, и ее смех греет меня словно вино.
– Ну что, подождете своих здесь, или вывезти вас в вестибюль?
– А во сколько начинается спектакль?
– В три, – отвечает она. – А сейчас два.
– Тогда в вестибюль. Когда они приедут, не хочу терять ни минуты.
Розмари терпеливо ждет, пока я, скрипя костями, пересяду в кресло-каталку. Когда она вывозит меня в вестибюль, я вцепляюсь руками в колени и принимаюсь нервно поигрывать пальцами.
В вестибюле уже полно народу, кресла-каталки выстроены в ряд перед сиденьями для посетителей. Розмари ставит мое кресло в самом конце, рядом с Ипфи Бейли.
Ипфи сильно горбится, остеопороз пригнул ее голову к коленям. Ее седые волосы похожи на пух, но кто-то – явно не сама Ипфи – уложил их в прическу, чтобы скрыть проплешины.
Неожиданно она поворачивается ко мне, и лицо ее оживляется.
– Морти! – восклицает она, вытягивая вперед тощие пальцы и хватая меня за запястье. – О, Морти, ты вернулся!
Я отдергиваю руку, но она не отцепляется, а тащит меня к себе, невзирая на мое сопротивление.
– Сиделка! – кричу я, вырываясь. – Эй, сиделка!
Миг спустя кто-то избавляет меня от Ипфи, вбившей себе в голову, что я ее покойный муж. Хуже того, она убеждена, что я ее больше не люблю. Она перегибается через подлокотник, рыдает и машет руками, пытаясь до меня дотянуться. Сиделка с лошадиным лицом отвозит меня подальше и ставит между нами мои ходунки.
– О, Морти, Морти! Зачем ты так со мной? – причитает Ипфи. – Как ты только мог такое подумать? Это просто ошибка, ужасная ошибка. О, Морти! Неужели ты меня больше не любишь?
Я сердито потираю запястье. Почему бы не держать таких, как Ипфи, отдельно? Ведь она явно спятила. Могла бы меня поранить. Впрочем, если бы их держали отдельно, возможно, я бы вскоре тоже к ним присоединился, особенно если припомнить утреннее происшествие. Ошарашенный этой мыслью, я сижу, словно аршин проглотил. А может, это из-за нового лекарства? Надо будет спросить Розмари. А может, и нет. Но сама эта мысль меня радует –
надеюсь, в ней есть хоть доля правды. Я не готов так просто расстаться с тем немногим, что у меня осталось.Время бежит, кресел вокруг меня становится все меньше, и вот наконец их ряд начинает напоминать беззубую улыбку тыквенной головы. Появляются все новые и новые семейства, выискивают в общем гуле приветствий своих одряхлевших предков, сильные и молодые тела склоняются над старыми и немощными, запечатлевая на щеках поцелуи. Кресла-каталки снимаются с тормозов, и старики в окружении родственников один за другим исчезают в дверях.
Родные Ипфи устраивают целое представление, показывая, как они рады ее видеть. Распахнув пошире глаза и разинув рот, она вглядывается в их лица. Чувствуется, что она сбита с толку, но довольна.
И вот нас уже шестеро. Мы с подозрением глядим друг на друга, а каждый раз, когда стеклянная дверь открывается, все лица тут же обращаются в ее сторону, и одно из них светлеет. Так продолжается, пока я не остаюсь один.
Я смотрю на стенные часы. Без четверти три. Вот черт! Если они не появятся сейчас же, я могу и не успеть на парад-алле. Я ерзаю в кресле и чувствую себя раздражительным стариком. Господи, да ведь я на самом деле раздражительный старик, но когда они явятся, придется взять себя в руки. Просто потороплю их – мол, миловаться будем потом. Ничего, расскажут мне о своем продвижении по службе и об отпусках после представления.
В дверях появляется Розмари. Она оглядывается по сторонам и замечает, что в вестибюле, кроме меня, никого. Оставив на посту медкарты, она подходит ко мне и садится рядом.
– Что, ваших все нет, мистер Янковский?
– Нет! – выкрикиваю я. – И если они сейчас же не появятся, толку от них не будет. Наверняка все лучшие места уже расхватали, да и вообще я рискую никуда не попасть! – Я жалобно оглядываюсь на часы. – И где они только застряли? Обычно они в это время уже здесь.
Розмари смотрит на наручные часы – золотые, с эластичным ремешком, который как будто впивается ей в руку. Когда у меня еще были часы, я всегда носил их свободно.
– А вы знаете, кто должен был прийти?
– Нет. Я никогда не знаю заранее. Да и какая разница, лишь бы пришли вовремя.
– Ладно, давайте-ка я попробую хоть что-нибудь разузнать.
Она заходит за стойку на послу.
Я пристально разглядываю прохожих, мелькающих за стеклянными дверями: а вдруг появится наконец знакомое лицо? Но они проплывают мимо один за другим, как в тумане. Перевожу взгляд на Розмари – она разговаривает с кем-то по телефону, переводит взгляд на меня, вешает трубку и снова набирает номер.
Между тем на часах без семи три. Представление начнется всего через семь минут! Давление у меня настолько подскакивает, что все тело гудит, подобно флуоресцентным лампам над моей головой.
Я уже распрощался с идеей взять себя в руки. Кто бы ни пришел, они у меня узнают, почем фунт лиха. Все здешнее старичье увидит представление целиком, включая парад-алле, только я не увижу – и где, спрашивается, справедливость? Если кто-то и должен был туда попасть, то это я. Ох, пусть только появятся! Если это будет кто-то из моих детей, уж я им задам по первое число. Если нет, то подождем, пока…