Воевода

Ещё в середине февраля Даниил позвал к себе старосту Авдея и наказал ему крикнуть доброхотов идти на летнюю сторожевую службу. Даниилу было известно, что на этот год от отцовской вотчины нужно будет выставить пятьдесят конных и вооружённых ратников. Выходило даже меньше, чем по одному ратнику с селения. И хотелось Даниилу увести с собой тех, кто был с ним под Казанью, особенно же пушкарей и умеющих стрелять из пищалей. Он так и сказал старосте:

— Ты постарайся, батюшка Авдей, прежних ратников, что ходили со мной, убедить к службе. Пусть через три дня соберутся в Борисоглебском, и я скажу им слово.

За несколько дней до отъезда Даниила во дворе близ его дома собрались доброхоты. Пришёл Авдей и доложил:

— Привёл на поклон, батюшка-воевода. Всего сорок семь ратников.

— Выходит, троих недобрал?

— Так они в пуще белку стреляют. Да сказано ими было, что успеют подойти к твоему отбытию.

— Пусть так. Ну, идём, скажу им напутствие. — И Даниил вышел во двор.

Воевода и староста подошли к бывшим ратникам. Послышались голоса:

— Здравия тебе, батюшка-воевода.

— Здравствуйте, борисоглебцы, да слушайте со вниманием, что скажу. Как придёте в Москву на Ходынское поле, там будут вас учить огненному бою. И вам службу предложат: быть стрельцами, — а кто и пушкарями, как прежде, останется. Есть и новость. Пойдём на береговую службу под град Мценск, и там, на черноземной ниве, кто пожелает из вас, может осесть и быть домохозяином. Вам же от государя-батюшки денежное жалованье будет. Ежели служба придётся по душе, станете в достатке жить, семеюшек отсюда позовёте. Вот и всё.

Даниилу осталось подумать о том, кто поведёт полусотню в Москву. Выбор пал на Степана, но тот был вольным человеком и ему не прикажешь. Степан в это время кружил среди доброхотов. Многих он знал, теперь вот свиделся и ему приятно было поздороваться, перекинуться двумя-тремя словами. Погуляв по толпе, он подошёл к Даниилу и сказал с улыбкой:

— Славные парни. Их бы в пластуны записать, да под моё начало. — Догадался Степан, что Даниил ломал голову, с кем их отправить в Москву, и подкинул воеводе повод.

Даниил тоже улыбнулся. Отрадно было знать, что рядом такой дотошный и проницательный друг.

— Выходит, и в Москву их поведёшь? — спросил Даниил.

— Отчего бы и нет?

— А Саломею с нами отправишь?

— Зачем же? Поживём до отправки в твоих покоях, потом в возке со мною поедет. За рыбой кому-то надо приглядывать, не то лиса какая-нибудь найдётся, без рыбы оставит, — засмеялся Степан.

Так всё просто уладилось. По этому поводу Даниил добавил доброхотам к сказанному ранее:

— И поведёт вас, ратники, в Москву знакомый вам сотский Степан Лыков.

В толпе оживились.

— То-то славно! — выкрикнул кто-то.

Даниил уже душой и сердцем рвался в Москву. Спешил увидеть отца, побыть возле него. Ведь близка была разлука. Какой она будет — долгой, скоротечной, — Даниил даже гадать не хотел. За три дня до конца февраля в храме Бориса и Глеба отслужили молебен, а в доме Адашевых был устроен званый обед, на который пришли лишь священник Панасий и староста Авдей. А на другой день Даниил и Иван с семьями покинули Борисоглебское, отдохнувшие душой и телом. Оставшиеся домовничать Степан и Саломея проводили отъезжающих за Волгу и возвратились оттуда пешком. У них ещё был медовый месяц.

Февральские метели замели дороги, нарушили санный путь. Многие участки дорог, особенно на открытых местах, так занесло сугробами, что сильные кони едва тащили сани, проваливаясь по пузо в снег. Оттого ехали медленно. Такое движение утомляло путников и болезненнее всего отражалось на душевном состоянии Даниила. Он не выдержал терзаний из-за медленной езды, за два дня пути до Москвы в селении Старые Петушки оставил Глафиру и детей на попечение Ивана и верхом умчался в столицу. Глафире он сказал:

— Ты меня прости, чует сердце, что батюшка зовёт.

— Поезжай с Богом. Мне ведомы твои муки, — ответила Глафира.

Даниил и его стременной Захар провели почти сутки без отдыха и сна и на другой день к вечеру были уже в Москве.

Фёдор Григорьевич вернулся из Казани в середине января. Он ещё крепился, днём не лежал в постели, но болезнь подсушила его. Он походил на подростка, изменился голос, глаза потеряли живость. Однако Даниил не стал огорчать отца, обнимая его, говорил:

— Батюшка, мы ещё поживём.

— Нет, сынок, отвоевал я своё. Болести меня одолевают, и нет от них спасения, — признался Фёдор Григорьевич, осматривая сына, словно был слаб зрением. — И ты меня лучше не расспрашивай, а расскажи, как вотчина живёт.

— В трудах и заботах, управляются, недоимок за вотчиной нет, и Авдей на своём месте. Дом наш блюдёт. Вот стерляди, судака воз везём в подарок от Борисоглебского.

— Ты же воинов нам набирал в Дикое поле, — заметил отец. — Набрал ли?

— Ноне всего пятьдесят человек пойдёт, да все из тех, что под Казанью воевали. Бывалый народ.

— Это хорошо. И в стрельцы готовы записаться?

— Почти все. Поведал им, что государево жалованье будет.

Так и просидели двое Адашевых до позднего вечера. От трапезы старший отказался. Сын помог отцу добраться до постели.

— Вот ведь до чего ослаб, — печально улыбнулся Фёдор Григорьевич. Помолчал. Сказал о наболевшем: — Ты, сынок, береги себя, в дворцовую жизнь не лезь. Там смута скоро прорастёт. К царю в окружение мерзкие люди пробиваются. Не устоять против волков ни Алёше, ни двум Иванам, Пересветову да Выродкову. И Сильвестр уже шатается. Всё это мне поведал радетель твой, князь Михаил Воротынский.

— Я, батюшка, вкупе с тобой мыслю. Одно скажу: и за дворцом от опалы не убережёшься. Вон князь Андрей Горбатый-Шуйский уже не в милости. И как только Алёша наш держится?

— Розмыслом богат и к деяниям державным способный, оттого царь и держит его. — Фёдор Григорьевич долго молчал, потом глухо молвил: — Иди, Данилушка. Устал я, помолиться надо.

В доме Адашевых теперь стало тихо, как в пустом храме в зимнюю пору. Приехавшие через день дети не бегали, взрослые говорили шёпотом. Ни стука, ни шума не было слышно и вне покоев. Дворня ходила осторожно: не дай Бог что-нибудь уронить и загреметь! Алексей возвращался из Кремля всегда к ночи. Он осунулся, постарел, с Даниилом при встрече разговаривал недолго. У него появилась привычка беспричинно оглядываться. Как-то Даниил сказал ему: