Воин огня

– Да… я и не подумала. Но все так, ты прав.

– Я это умом не сразу принял, но где-то глубже осознание пришло и появилась злость. Тогда я желал иного. Но потом смирился и понял, что во всем виноват сам. Ранва становится истинным ранвой, только найдя ту, кого он готов защищать. Я тебя нашел и я же тебя предал.

– Ты не виноват…

– Но я уже не стану никогда твоим ранвой. Это не вопрос вины, но выбор тропы жизни. Я не могу снова вернуться к развилке. А Гимба выбрал сразу. Как я злился на его умение не ошибаться… Как я желал вернуться и все решить еще раз, чтобы быть невиноватым, мудрым, благородным и самым-самым великим. Но потом и это прошло. Я твой брат, Шеула. И я рад, что у меня теперь три сестры.

– Четыре. Тори тоже в семью пролезла.

– Хорошо…

Ичивари лег, больше не желая бороться с усталостью. Подтянул к себе поплотнее Тори, завернув в одеяло до самой макушки, и заснул. Он видел лес, кроны секвой, узором проступающие в темном небе нарождающегося утра… Дома любые раны можно залечить. Мир живой, мир добрый и он поможет.

Эпилог Полтора года спустя

Утром стало понятно, что на сей раз последняя, самая глубокая из трех ран успешно закрылась. Нет кровотечения, нет озноба, донимавшего несколько дней кряду. Не гудит в голове кровь тяжелой, шумной и назойливой болью. Можно лежать, слушать лес и чувствовать себя здоровым.

– Не медведь попался, а настоящий абыр, – вслух пожаловался Ичивари, ощупывая шов, целый, не разошедшийся, как в прошлый раз. Уже подсохла корка, все удачно. – Не трогал его, мимо шел, берлогу обошел. И чего ему не спалось? Сам виноват.

Сын вождя потянулся, сел, звучно, со щелчком зубов, зевнул. Покосился на шкуру, растянутую для просушки в углу логова. Если вставить желтые стекляшки в глазницы, будет здорово смотреться. Но и так впечатляет. Хочется прыгать, бить себя в грудь и рычать от осознания своей силы и удали. Все же большого северного медведя, бурого, живущего за перевалом, вдали от леса секвой, в одиночку, с ножом и палкой брал только вождь Ичива. Ну или Сидящий Бизон, еще до войны, когда он был здоров и звался иначе…

– Магур бы просто не полез хрустеть ветками у логова, – виновато пожал плечами Ичивари. – Ум наследовать труднее, чем силу. Ум надо растить, а сила – она сама вон, прет… И жратвы просит. Хлафски много жратвы. И почаще. И пожирнее.

День только-только обозначил за полуприкрытым пологом одеяла-двери ловчую сеть ветвей сплошной лесной кроны. Густо-чернильное облако ночи запуталось и никак не желало кочевать на запад, уступая рассвету. Здесь, на севере, за перевалом, за большим лесом на склонах гор – день в холодный сезон слаб. Ночь его задавливает, подминает, душит. Солнышко неуверенно выглядывает из-за гор, с южного края неба. Не решается выбраться высоко и снова бежит на юг, в тепло. Ночи черны, как вода в проруби. Дни же синие и лиловые, ледяные… Всюду по склонам щетинится пустой лес, вовсе дикий. Ручьев много, вода есть, вроде и жить можно. Но нет места для полей: то болотина, то каменный лоб. Справа, дохлым медведем в снежной шкуре замерзшего леса, горбится горный кряж. Не столь высок он, как дома, в долине Типпичери, но к морю жмет, превращая все прибрежье в неудобное место, годное лишь для охоты.

– И хорошо, дикий мир нельзя везде трогать, пусть себе от нас отдыхает, – пробормотал Ичивари.

Он отбросил одеяло, стащил рубаху, шипя и жалуясь на боль в закрывшихся, но продолжающих ныть ранах. Три когтя да по ребрам… До сих пор памятно, как хрустели кости. Магур увидит шрамы – не похвалит или, того хуже, прикажет идти к малышне и заново учиться уворачиваться, вдобавок насмешливо обзовет увальнем. Опасливо хмурясь, Ичивари поднялся и побрел к ручью: плескаться, смывать корки крови и рычать от удовольствия. Вода звонко бежит, зачерпнешь – в ладони остается жесткое крошево мелких льдинок. Втирать их в кожу – одно удовольствие. Сперва холод ощущаешь, а затем жар поднимается изнутри, радость в нем, даже ликование. Чистое, звонкое, как синева полуденного неба в прищуре меж туч… Потому что опять здоров. Потому что зима кончилась, заломало ее солнышко, как медведя. И сушит шкуру косматого сугробистого снега. Проплешины уже видны. И сам снег – тяжелый, мокрый, утративший скрипучую синь, даруемую настоящим морозом. Еще через несколько дней покров холода, серый на изломах, сделается слаб, обрастет узором кружева… Ичивари выпрямился, снова потянулся, повел плечами, коротко, почти нехотя, глянул на дальний берег ручья. Лепить фигуры из снега можно лишь весной, когда сугробы еще высоки, но уже пропитаны влагой. Хорошо получилось. Белая, стройная и смотрит – чтоб ей, арпе, покоя не знать! – не в сторону логова, а на запад… Где живут в теплых домах и котлы отдают мыть слугам.

Тряхнув головой и отогнав бесполезные сожаления, сын вождя вгляделся в поток, перепрыгнул на дальний камень, склонился. Довольно хмыкнул, одним движением уцепив крупную рыбину под жабры. Прихватил лежащую рядом гниловатую болотную елочку и поволок к себе в логово, устроенное в снегу с помощью палок, мелких ветвей и лапника. Завтрак не вполне сытный, зато и бегать в поисках не пришлось…

Обрывая ход простых мыслей, вдали хрустнула ветка. Ичивари замер, раздул ноздри, вслушиваясь и причуиваясь всей душой, полно и уверенно сливающейся с миром северного леса, привыкшей к нему, сроднившейся с ним. Постояв еще немного, сын вождя хмыкнул и пошел дальше, не глядя по сторонам.

– Не успел рыбку уловить, едоки явились, – буркнул он, в душе радуясь исчерпанию одиночества, но упрямо ворча и хмурясь.

– Чар! – заверещала на весь лес Тори, пугая птиц и заставляя присесть на лапах лисицу, мелькнувшую на северном склоне и спешащую по своим делам. – Й-а-а! Попался! Выследила!

И захрустела ветками, ссыпаясь с пригорка напролом, прямо на крышу логова, ловко и удачно набранную из веток и прикрытую снегом. Разворошила ветки, проломила потолок, юркнула в щель и села у едва живого огня. Синий от холода арих шипел рассерженно, вздрагивал всеми лепестками, полузадушенный обвалившимся снегом. Ичивари добрел до откинутого полога-одеяла, согнулся и пролез в логово. Бросил рыбину, лязгнул ножом, принимаясь чистить и потрошить добычу и поглядывая на малышку Тори. За год вытянулась, тощая стала – взглянуть страшно. Змеюка, а не человек! Осенью, помнится, мама Юити ее по четыре раза в день кормила, еще и на ночь лепешку или батар оставляла на тарелке прямо в комнате… А толку? Еще на ширину двух пальцев удлинилась, волос сделалось совсем уж непомерно много, с такими и одеяло не требуется, если распустить. Вьются, еле-еле увязываются в пук на затылке, причем пук – побольше головы.

– Чар! – Тори обняла, повисла на шее, дергая за волосы. – Ничего себе ты вырос в ширину! Гимбе понравится.

– Ты что делаешь за перевалом одна? Это вряд ли Гимбе понравится.

– Я не одна! Мы тебя разыскиваем все! – Восклицания так и сыпались из Тори, одно звонче и веселее другого. – Магур, малышня, Гух, Шакерга! Дед сказал: «Пусть Чар с нами идет домой. Хватит ему зарастать дикостью».

– Да уж, деда в лесу не выследить, – расстроился Ичивари, глядя, как шагает к логову Магур, подкравшийся невидимкой. – Не слышал я его… А домой и сам собираюсь.

– Ты вылечился? – с сомнением уточнила Тори, заглядывая в глаза и снова дергая за волосы. – Хоть ты – вылечился?

– Надумал, – усмехнулся Ичивари. – Так точнее.

Магур сел рядом, неодобрительно осмотрел швы на порванном медвежьими когтями боку, покосился на шкуру, на тюк с иной добычей в дальнем углу вполне вместительного логова.

– Если бы он вылечился, не лепил бы из снега то, от чего лечился, – грустно вздохнул старый вождь. – Тори, ты сама в нем разбудила умение творить. Вот он и творит… невесть что. Чар, ты совсем похож на Ичиву. Еще года три, и я стану думать, глядя на тебя, что время сломалось, что все перепуталось в мире и я вижу именно его, снова живого и молодого.

– Как мама? Отец?

– Отец – вождь, мир у нас, уже хорошо. А мама что? Мама плачет, – покачал головой Магур. – Ты за год с лишним сколько раз в столице хоть заночевал? Хорошо уже то, что говорить не разучился. Зато вон – медведя выживаешь из берлоги. Чем тебе бурый не угодил?

– Он сам первый полез, – чувствуя себя глупым ребенком, огрызнулся Ичивари и рассмеялся. – Я хочу домой, дед. Я надумал.

– Если ты надумал в точности то, что я подозреваю, пора тебя во второй раз по голове дубинкой бить и воровать, – помрачнел Магур. – У магиоров девки бойкие, они кого угодно украдут и в угол загонят… А наши оплошали. Волосы поправляли, глазки строили, я обеих твоих подружек нашел и навестил, Юити велела: мол, вдруг она уже бабушка… Зря надеялась. Это я тебе говорю, чтобы снова не сбежал на охоту, как осенью.

Ичивари промолчал, собирая вещи. Тори погрела ладошки над углями, захихикала, гладя разделанную дедом рыбину. Запахло жареным, вкусным. Сын вождя хмыкнул, принимая жирный кусок рыбы. Толкнул малышку Тори плечом и сообщил, что она со временем станет кому-то бесценной женой. В один миг готовит – великое дело! В ответ пришлось выслушать, что сам он никому не нужный мужчина: в один миг поедает все приготовленное и остается голодным…

– Ну и ладно, не нужен, и даже хорошо, не надо гостей звать, чтобы я не сбежал снова, – пробормотал Ичивари, натянул рубаху, кинул на плечи одеяло с дыркой для головы. Взвалил тюк с добычей.