Воины

— Отлично, — произносит Капитан после невыносимо долгой паузы. — Пойдет отряд из четырех человек. Сержант за старшего, с ним Охотник, Интендант и Топограф. Выступаете утром. С собой еды на три дня. Искать, найти и убить.

С момента последнего удачного поиска миновало одиннадцать недель. Он завершился уничтожением трех врагов, но с тех пор, несмотря на постоянные старания Охотника, не наблюдалось ни малейших признаков вражеского присутствия на их территории. Один раз, шесть-семь недель назад, Охотник убедил себя, что чувствует эманации, исходящие из какой-то точки за рекой — странное, вообще-то, место для врагов, чтобы там обосновываться, оно ведь было внутри нашего периметра обороны, и туда поспешил с проверкой отряд из пяти человек под командованием Конюшего. Но они не нашли никого, не считая небольшой группы Рыболовов, клявшихся, что они не видели в окрестностях ничего необычного, а Рыболовы не врут. После их возвращения Охотник вынужден был признать, что он больше не чувствует этих эманаций и что он теперь не вполне уверен, что изначально их чувствовал.

Нам все сильнее кажется, что наша миссия здесь изжила себя, что к северу от бреши осталось весьма немного врагов, если осталось вообще, что война, вполне возможно, давно уже закончилась. Сержант, Квартирмейстер, Оружейник и Бронник — главные сторонники этого мнения. Они ставят на вид, что мы уже много лет не слыхали никаких вестей из столицы — к нам не добиралось никаких гонцов, не говоря уже о подкреплениях или свежих припасах, — и что здесь давно не видать врагов и нет никаких признаков того, что поблизости собираются хоть сколько-то значительные их силы. Когда-то, в былые времена, война казалась неминуемой. И действительно, битвы происходили часто. Но уже долго было ужасно тихо. Вот уже шесть лет не случалось ничего, похожего на настоящую битву, — лишь редкие стычки с небольшими вражескими отрядами, а на протяжении последних двух лет мы засекали лишь редких заброд, обычно появлявшихся по двое-трое, не больше, которых мы относительно легко вылавливали при попытке проникнуть на нашу территорию. Бронник настаивает на том, что они не лазутчики, а просто отбившиеся от своих солдаты, последние остатки воинского соединения, некогда занимавшего район к северу от нас, которых то ли голод, то ли одиночество, то ли еще невесть какое неодолимое влечение толкает устроиться поближе к нашему форту. Он твердит, что за те двадцать лет, которые мы провели здесь, наша численность сократилась с десяти тысяч до одиннадцати человек, сперва из-за потерь в боях, а затем от возраста и болезней, и он считает вполне резонным, что та же самая убыль имела место и по ту сторону границы, так что мы, малочисленные защитники, теперь противостоим врагу, который, возможно, сделался еще малочисленнее нас. Я и сам во многом схожусь во мнениях с Бронником. Я считаю, что вполне могло и вправду оказаться, что мы — последний отряд, что война закончена и что империя забыла о нас, и что наш продолжающийся дозор более не имеет никакого смысла. Но если империя забыла о нас, кто может отдать приказ, который снял бы нас с поста? Это решение может принять только Капитан, а по Капитану совершенно непонятно, какого мнения по данному вопросу он придерживается. Так что мы остаемся здесь, и, возможно, нам предстоит здесь оставаться до скончания наших дней. Ну и глупость же — говорит Бронник, — чахнуть тут, защищая этот несчастный форт от захватчиков, которые больше не собираются вторгаться! И я наполовину соглашаюсь с ним, но лишь наполовину. Мне не хотелось бы тратить оставшееся у меня время на выполнение идиотского задания. Но ровно так же мне не хочется и оказаться виновным в нарушении долга, после того-то, как я столько лет беспорочно прослужил на этом фронтире. Потому я никак не могу прийти к единому мнению по данному вопросу. Конечно же, существует и противоположная теория, гласящая, что враги просто дожидаются благоприятного момента; они, дескать, ждут, пока мы оставим форт, а потом огромная армия наконец-то хлынет в брешь и нанесет но империи удар в одно из наиболее уязвимых ее мест. Громче всего эту точку зрения отстаивают Сапер и Связист. Они считают, что отступление стало бы актом полнейшего предательства, изменой всему, чему мы посвятили наши жизни, и впадают в ярость, едва лишь заслышав подобное предположение. Когда они высказывают свое мнение, мне трудно с ними не согласиться. Охотник трудится упорнее всех, чтобы сохранить наше дело, непрестанно выкладываясь по полной, дабы уловить угрожающие эманации. В конце концов, это было делом всей его жизни. Он не знает иной профессии, этот печальный маленький человечек. И потому Охотник изо дня в день взбирается на вершины холмов и навещает сторожевые башни, используя единственный свой дар, способность засекать присутствие враждебно настроенных разумов, и время от времени он возвращается и поднимает тревогу, и мы посылаем очередной поисковый отряд. Ныне их усилия чаще всего оказываются тщетными. Не то силы Охотника иссякают, не то он чрезмерно стремится истолковать свои ощущения как ментальное выделение находящихся неподалеку врагов. Должен сознаться, что я ощутил определенное возбуждение, когда меня назначили в поисковый отряд. Обычно наши дни заполнены до ужаса пустой рутиной. Мы ухаживаем за нашим небольшим огородиком, присматриваем за животными, занимаемся текущим ремонтом, перечитываем одни и те же книги, ведем одни и те же разговоры, сводящиеся в основном к воспоминаниям о тех временах, когда нас здесь было не одиннадцать, а гораздо больше, к как можно более дотошному припоминанию тех сильных, надежно стоящих на земле героев, что некогда жили среди нас, но давно уже легли во прах. Потому нынче вечером сердце мое забилось быстрее. Я собрал вещи для утреннего выхода, поужинал с необычным аппетитом, страстно совокупился с моей подружкой из Рыболовов. Все мы — кроме Охотника, который, похоже, вообще не ведал подобных желаний, — взяли себе по подружке из этого непритязательного народа, жившего вдоль нашей единственной хилой речушки. Насколько я понимаю, даже Капитан время от времени делит с кем-то постель, хотя у него, в отличие от остальных, нет постоянной женщины. Мою зовут Вендрит. Она бледная и стройная, на удивление искусная в любви. Рыболовы — они не совсем люди — мы с ними, например, не можем иметь общих детей, — но они достаточно похожи на людей, чтобы годиться для большинства дел, и из них получаются славные, непритязательные, уживчивые компаньоны. Так что я крепко обнимал Вендрит этой ночью, а на рассвете мы вчетвером Сержант, Интендант, Охотник и я — встретились у решетки северных ворот. Утро выдалось ясное, солнце четко очерченным диском висит на востоке. Солнце — это единственное, что приходит к нам из империи, навещая нас каждый день после того, как завершит свою работу там, на бессчетные тысячи миль восточнее. Возможно, сейчас столица уже окутана темнотой, а мы вот только начинаем свой день. Ведь мир такой большой, в конце-то концов, а мы находимся так далеко от дома! Когда-то наш выезд за ворота воспели бы трубачи, вскинув медные фанфары к небу. Но последние наши трубачи умерли много лет назад, и хотя фанфары сохранились, никто из нас не умеет на них играть. Я когда-то попробовал, но добился лишь неприятного пронзительного взвизга, и только. Так что единственное, что мы слышим, выезжая в пустыню, — это негромкий размеренный стук копыт наших лошадей по хрупкой песчаной почве. По правде говоря, место здесь — унылее не бывает, но мы привыкли к нему. Я до сих пор храню детские воспоминания о цветочном великолепии столицы, об огромных деревьях с сочными листьями, о кустах, покрытых гроздьями цветов, желтых и красных, оранжевых и пурпурных, и о зеленых газонах с густой травой на великолепных бульварах. Но я привык к пустыне, которая теперь сделалась для меня привычной, и подобное буйство растительности, памятное мне по моей прошлой жизни, кажется мне чем-то до неудобства вульгарным и излишним, расточительным буйством энергии и ресурсов. Здесь, на равнине, уходящей на север между стенами холмов, у нас нет ничего, кроме сухой желтой земли с мелькающими печальными искорками чрезмерно изобилующего кварца, низкорослого кривого кустарника и столь же искривленных миниатюрных деревьев да изредка попадающихся пучков жесткой острой травы. К югу от форта земля не настолько суровая, поскольку там протекает наша речушка, тонкая нить которой, возможно, полноводнее той, которая изливается из одного из крупных озер в сердце континента. Наша речка, должно быть, стремится к морю, как это свойственно рекам, но, конечно же, здесь поблизости никакого моря нету, и, несомненно, она просто растворяется где-то в глубине пустыни. Но проходя мимо нашего аванпоста, она дарит ему зелень и сколько-то настоящих деревьев, и достаточно рыбы, чтобы дать пропитание примитивному народу, нашим единственным товарищам здесь. Наш путь лежит на северо-восток, к тем трем невысоким округлым холмам, за которыми, по решительному заявлению Охотника, мы найдем стоянку нашего одинокого врага. Когда мы смотрели на эти невысокие холмы с крыши казарм, казалось, будто они не так уж далеко, но это было иллюзией, и мы ехали весь день, а расстояние до них словно бы и не сокращалось. Путешествовать тут нелегко. Почва, у форта просто смешанная с галькой, по мере продвижения становится все более твердой и каменистой, и наши кони, оберегая хрупкие ноги, выбирают путь с осторожностью. Но территория эта нам знакома. Повсюду мы видим отпечатки копыт или следы колес, оставленные пять, десять, даже двадцать лет назад, рубцы старинных вылазок, осколки полузабытых сражений десятилетней и более давности. Дождь тут бывает в лучшем случае пару раз в год. Оставь след на пустынной почве — и он останется там навеки. Мы разбиваем лагерь, едва лишь тени начинают удлиняться, собираем среди карликовых деревьев дрова для костра, ставим палатку. Беседа не складывается. Сержант человек грубый, неотесанный и, мягко выражаясь, немногословный; Охотник слишком напряжен и раздражителен, чтобы из него получилась приятная компания; Интендант, сделавшийся с годами дородным и краснолицым, бывает вполне общителен, если пропустит пару глотков, но нынче вечером и он кажется нетипично угрюмым и замкнутым. Так что я оказался предоставлен сам себе, и когда мы покончили с едой, я отхожу немного в темноту и принимаюсь, как часто это делал, смотреть на сверкающее множество звезд в небе, размышляя, как всегда, есть ли при каждой из них свое собрание миров и населены ли эти миры, и как поживают тамошние обитатели. Пожалуй, в этом любопытстве есть нечто извращенное: я, человек, проведший полжизни, охраняя угрюмый кирпичный форт на этом засушливом изолированном аванпосте, гляжу в ночное небо и воображаю сверкающие дворцы и благоухающие сады далеких миров.

Встаем мы рано, готовим простой завтрак и едем под пронизывающим ветром в сторону трех далеких холмов. Впрочем, этим утром перспектива изменяется быстро: внезапно холмы становятся намного ближе, а потом оказывается, что они уже нависают над нами, и Охотник, преисполнившись возбуждения, ведет нас к проходу между самым южным холмом и его соседом.

— Я чувствую его прямо за холмом! — восклицает он. Для Охотника чувство, которое он называет направленностью, подобно компасу, указывающему, где находятся враги. — Идем! Сюда! Скорее! Скорее!

Не то чтобы на этот раз он ведет нас неверно. На дальнем склоне самого южного холма кто-то соорудил небольшой сарайчик из переплетенных ветвей, с односкатной крышей, крытой грудой травы — непростое сооружение для здешних скупых мест. Мы берем оружие на изготовку, окружаем навес, и Сержант, подойдя к сарайчику, произносит:

— Эй, ты! А ну выходи! С поднятыми руками!

Изнутри слышится какой-то шорох. Пару секунд спустя из сарайчика появляется человек. У него классический облик врага: короткое, коренастое тело, землистое, восковое лицо с крупными чертами, выступающими скулами и холодными голубыми глазами. При виде этих глаз я ощущаю непроизвольную вспышку гнева, даже ненависти, поскольку мы, обитатели империи, — кареглазые, и я много лет приучал себя не испытывать ничего, кроме враждебности, по отношению к тем, у кого глаза голубые. Но в этих глазах угрозы нет. Судя по всему, этот человек спал, и, выходя из своею сарайчика, он все еще не одолел до конца дорогу из мира снов к бодрствованию — он моргает и трясет головой. Еще он дрожит. Он один, а нас — четверо, и у нас оружие в руках, а он безоружен и захвачен врасплох. Неважный способ начать день. Я с удивлением осознаю, что мой гнев сменяется чем-то наподобие жалости. Чужаку дается мало времени на то, чтобы постичь серьезность ситуации.

— Ублюдок! — бросает Сержант и делает три шага вперед. Он быстро всаживает нож в живот мужчине, выдергивает, бьет еще и еще. Голубые глаза потрясенно расширяются. Я и сам потрясен, хотя и иначе, и лишь изумленно ахаю при виде этого внезапного жестокого нападения. Раненый шатается, схватившись за живот, словно бы пытаясь удержать хлынувшую кровь, делает три-четыре нетвердых шага и падает, словно бы сложившись вовнутрь. Дергается пару раз и затихает, уткнувшись лицом в землю. Сержант пинком распахивает дверь сарайчика и заглядывает внутрь.

— Гляньте, нет ли там чего полезного, — велит он нам.

— Почему ты убил его так быстро? — все еще не оправившись от изумления, спрашиваю я.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его.

— Возможно. Но он был безоружен. Может быть, он сдался бы без сопротивления.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его, — повторяет Сержант.

— Мы могли бы по крайней мере сперва допросить его. Это же обычная процедура. Возможно, где-нибудь неподалеку есть другие его соплеменники.

— Если бы их тут было больше, — пренебрежительно бросает Сержант, — Охотник нам об этом сказал бы, не так ли? А, Топограф?

Мне есть еще что сказать насчет того, что было бы полезно или хотя бы интересно выяснить, зачем этот человек отправился в такое рискованное странствие на край нашей территории. Но продолжать дискуссию не имеет смысла. Сержант слишком глуп, чтобы прислушаться к моим словам, а этот человек все равно уже мертв. Мы разносим сарайчик вдребезги и обыскиваем его. Там нет особенного: немного инструментов и оружия, оттиснутый из меди религиозный символ, почитаемый нашими врагами, портрет плосколицей голубоглазой женщины — полагаю, жены или матери врага. Все это как-то мало походит на снаряжение лазутчика. Даже для такого старого солдата, как я, все это выглядит очень печально. Он был таким же человеком, как и мы, хоть и приходился нам врагом, и он умер вдали от дома. Да, нашей задачей издавна было убивать этих людей прежде, чем они смогут убить нас. Несомненно, я и сам убил немало. Но умирать в бою — это одно, а быть зарезанным, как свинья, даже не успев толком проснуться, — это совсем другое. Особенно если единственной твоей целью было сдаться. Потому как зачем бы еще этот одинокий и, вероятно, отчаявшийся человек пересек безжалостную пустыню, если не за тем, чтобы добраться до форта и сдаться нам? Наверное, с возрастом я стал мягче. Сержант прав: нашим заданием было убить этого человека. Капитан отдал нам предельно четкий приказ. Притащить врага с собой в планы не входило вообще. Мы не можем держать в форте пленных. У нас едва хватает еды для нас самих, да и сторожить его было бы проблематично. Этот человек должен был умереть. Он был обречен с того самого момента, как рискнул вступить на территорию, граничащую с фортом. Возможно, он был одинок или отчаялся, он страдал, пересекая эту ужасную пустыню и, возможно, надеялся обрести прибежище в нашем форте, и у него была жена или, быть может, мать, которую он любил, — и все это не имело значения. Для меня не новость, что наши враги — точно такие же человеческие существа, как и мы, не считая различий в цвете глаз и кожи. И тем не менее они — наши враги. Они давным-давно развязали войну против нас, и до того дня, когда они откажутся от мечты уничтожить то, что мы, империя, возвели для себя, долг таких, как я, — убивать таких, как он. Сержант не проявил ни доброты, ни кротости. Но на самом деле в убийстве и нету ничего доброго или кроткого.

Последующие дни были весьма спокойными. Без обсуждения того, что произошло в пустыне, мы возвращаемся к рутине: чистим то и убираем сё, чиним то, что требует починки и еще может быть починено, по очереди работаем на полях у реки, бродим по ее мелким водам в надежде настрелять водяных свиней к столу, присматриваем за бочками с суслом, которому предстоит стать нашим пивом, и так далее и тому подобное, и так день за днем. Конечно же, я еще много читаю. Я всегда имел слабость к книгам. Книг у нас девятнадцать. Все прочие зачитали до дыр, либо их переплеты развалились в сухом воздухе, либо томики куда-то засунули не на место и так и не отыскали. Я перечитывал все девятнадцать раз за разом, несмотря на то, что пять из них были техническими наставлениями, причем в тех сферах деятельности, где я никогда не был искусен и которые все равно были более неприменимы. (Что толку знать, как ремонтировать наши автомобили, если последние остатки горючего иссякли пять лет назад?) Одна из моих любимых книг — «Сага королей», которую я знаю с самого детства, знакомое повествование, быть может, полностью мифическое, о раннем периоде истории империи, о великих харизматических лидерах, создавших ее, об их героических деяниях и необыкновенно долгой жизни. Есть и книга о религии, которую я ценю, хотя и серьезно сомневаюсь в существовании богов. Но самый ценный для меня том нашей библиотеки — это «Реестр удивительных вещей из дальних пределов», составленное тысячу лет назад описание чудес природы из-за пределов нашей огромной империи. Теперь у нас осталась всего половина книги — возможно, кто-то из моих товарищей выдирал страницы на растопку, по одной, но я дорожу этой сохранившейся половиной и постоянно перечитываю ее, хотя и знаю буквально наизусть. Вендрит любит, когда я читаю ей вслух. Правда, я понятия не имею, многое ли она понимает из того, что слышит. Она — простая душа, как и весь ее народ. Но мне нравится, как ее большие лиловые глаза смотрят на меня, когда я читаю ей, и ее абсолютная сосредоточенность. Я читаю ей о Вратах Призраков, рассказываю про тамошнюю заставу, которую охраняют призрачные видения: «Вышли десять человек, вернулись девять». Я читаю ей про Камни Шао, две глыбы с плоскими сторонами, стоящие по обе стороны главной дороги, которые в определенный день, раз в десять лет, сталкиваются, давя любых путников, которым не повезло проходить мимо, и про бронзовые Столбы Царя Маи, в которые вделаны два камня с заклинаниями, запрещающими переставлять их. Я читаю ей про Гору Тысячи Очей, гранитная поверхность которой испещрена блестящими ониксовыми валунами, что взирают на прохожих сверху вниз, подобно строгим черным глазам. Я рассказываю ей о Коричном Лесе, и о Гроте Грез, и о Месте Галопирующих Облаков. Существовали ли эти места на самом деле, или это всего лишь вымысел некоего сочинителя древности? Откуда это знать мне, человеку, что провел детство и юность в столице, а все прочие годы жизни — здесь, в этом далеком пустынном форте, где нет ничего, кроме песчаной желтой почвы, кривых кустарников да шмыгающих под ногами скорпиончиков? Но в последнее время странные места, описанные в «Реестре удивительных вещей из-за дальних пределов», начали становиться для меня более реальными, чем столица, которая сделалась лишь пригоршней смутных, обрывочных воспоминаний. Так что я читаю с убеждением, а Вендрит слушает с благоговением, и, когда я устаю от чудес «Реестра», я откладываю его и беру ее за руку, и веду к кровати, и ласкаю ее нежную, бледно-зеленую кожу, и целую кончики ее маленьких круглых грудей, и так мы проводим еще одну ночь. В наступившие после нашей вылазки спокойные дни я часто думал о человеке, которого убил Сержант. В те времена, когда здесь шли сражения, я убивал без угрызений совести, по пять, десять, двадцать человек кряду — не то чтобы я находил в этом удовольствие, но уж точно не чувствовал за собой вины. Но в те времена убийства производились с изрядного расстояния, из ружей или пушек, ибо тогда у нас еще были боеприпасы, а наши ружья и пушки еще пребывали в хорошем состоянии. Теперь же, во время наших вылазок против лазутчиков, время от времени приближавшихся к форту, приходилось убивать копьями или ножами, а когда враг на расстоянии вытянутой руки, для меня это как-то меньше похоже на боевые действия и больше — на убийство. В памяти у меня то и дело всплывали те битвы былого: часовой подает сигнал тревоги, на горизонте появляется темная полоса, вражеский строй, все несутся за оружием и заводить машины. И вот мы вылетаем через ворота с опущенной решеткой, спеша выстроиться в оборонительный боевой порядок, а затем продвигаемся вперед ровными рядами, заполняя всю брешь между холмами так, чтобы враги попали в смертоносную воронку, которую мы можем обрушить на них и перебить их всех. Каждый раз повторялось одно и то же. Они приходили. Мы отвечали. Они погибали. Какой же долгий путь, должно быть, приходилось им проделать, чтобы встретиться со смертью в нашей мрачной пустоши! Никто из нас понятия не имеет, насколько далеко на самом деле расположена страна врагов, но мы знаем, что она где-то далеко на северо-западе, точно так же, как наша страна далеко на юго-востоке. Граница, которую защищает наш аванпост, располагается посередине между двумя пустынями. За пашей спиной лежат почти беспредельные земли с редкими поселениями, в конечном итоге приводящие к великолепным городам империи. Перед нами раскинулись столь же безграничные пустоши, что со временем сменяются вражескими землями. Чтобы одной нации напасть на другую, надо послать армии через неисследованное и недружелюбное ничто. Что наши враги и проделывали, лишь боги ведают, почему, и их армии приходили снова и снова, и снова и снова мы уничтожали их в безумии битвы. Это было давно. Тогда мы были еще сущими мальчишками. Но в конце концов армии перестали приходить, и единственными врагами, с которыми мы имели дело, стали изредка появляющиеся лазутчики или, быть может, отбившиеся от своих солдаты, которых выискивал для нас Охотник и которых мы разыскивали и убивали ножами и копьями, глядя в их морозные голубые глаза в то время, как отнимали их жизни.

С Охотником что-то неладно. Он целыми днями не произносит ни слова. Он по-прежнему почти каждое утро отправляется обходить свои сторожевые башни, но возвращается с дежурства в черном плаще уныния и проходит сквозь нас в полном молчании. Мы слишком хорошо знаем Охотника и потому в такие моменты не трогаем его, ибо хотя он не отличается ни габаритами, ни силой, он способен иногда впадать в бешенство, если кто-то лезет к нему в моменты депрессии. Потом мы оставляем его в покое. Но по мере того как дни идут, а настроение его делается все мрачнее, мы начинаем опасаться какого-то взрыва. Однажды днем я вижу Охотника разговаривающим с Капитаном на плоской крыше. Похоже, будто разговор начал Капитан и что Охотник отвечает на его вопросы с величайшей неохотой, уставившись при этом себе под ноги. Но потом Капитан говорит нечто такое, что Охотник внезапно оживляется, поднимает голову и принимается жестикулировать. Капитан качает головой. Охотник бьет кулаком об кулак. Капитан жестом показал, что тот свободен, и зашагал прочь. Мы даже предположить не можем, о чем они говорили. И спросить тоже не можем, поскольку если и есть на свете более непроницаемый человек, чем Охотник, так это Капитан, и если Охотника по крайней мере в определенные моменты еще можно спросить, что у него на уме, то по отношению к Капитану подобные расспросы просто немыслимы. В последние дни Охотник стал выпивать вместе с нами после ужина. Это ново для него. Он всегда не любил пить. Он говорит, что презирает ту фигню, которую мы называем пивом, вином и бренди. На то есть свои основания, поскольку мы делаем пиво из скудных зерен травы, растущей у реки, а наше водянистое вино и грубое бренди — из горьких серых плодов другой травы, и это воистину жалкие изделия для того, кто помнит пенящееся пиво столицы и сладкие вина наших лучших винодельческих районов. Но все привезенные с собой припасы такого рода давно иссякли, и, конечно, подвоза из дома не было, а поскольку здешний безрадостный пейзаж заставляет искать утешения в выпивке, мы пьем то, что можем сделать. Но не Охотник, нет. Во всяком случае, до этой недели он не пил. А теперь пьет, хотя и без всякого удовольствия, судя по виду, но частенько протягивает стакан за добавкой. И наконец однажды вечером, когда он возвращался за добавкой чаще обычного, он нарушает свое длительное молчание.

— Они все ушли, — говорит он голосом, напоминающим звон треснувшего колокола.

— Кто они? — интересуется Интендант. — Скорпионы? Я видел троих не далее как вчера.

Интендант, как обычно, хорошо принял на грудь. Он раскраснелся, лицо с отвисшим подбородком расплылось в улыбке до ушей, как будто он отпустил остроумнейшую на свете шутку.

— Враги, — отвечает Охотник. — Тот, которого мы убили, — он был последний. Не осталось никого. Знаете, какую пустоту я ощущаю, когда поднимаюсь на башни, чтобы слушать, и не слышу ничего? Как будто я сам сделался пустым изнутри. Можете вы понять, что это за чувство? Можете? Да конечно, нет. Что вы об этом вообще можете знать? — Он с мукой смотрит на нас. — Тишина-тишина...

Похоже, никто из нас не знает, что на это можно ответить, и потому мы предпочитаем промолчать. А Охотник наливает себе еще бренди, не скупясь. Это внушает тревогу. Видеть, как Охотник столько пьет — это все равно что видеть здесь проливной дождь. Сапер — вероятно, самый спокойный и благоразумный из нас — говорит:

— Слушай, приятель, не мог бы ты немного потерпеть? Я понимаю, что ты хочешь заниматься своим делом. Но они еще придут. Рано или поздно, но придут другие, а после них еще. Две недели, три, шесть — кто знает? Но они придут. Тебе уже случалось ждать по столько.