Воины

Фабий наклонился вперед, приподняв бровь. Его шрам сделался огромным — это было единственным, что я видел.

— А ты и впрямь силен, — сказал он, кивая. — Как я и думал. Так ты не скажешь мне, где прячутся женщины?

Я подумал о Матоне, обо всех его тщательно продуманных планах, о том, что я сам был виноват, что слишком поздно поднял тревогу... Я сделал глубокий вдох и выдавил единственное слово:

— Никогда!

Фабий отхлебнул еще вина. Несколько капель поползли по его губам. Он сказал:

— Что ж, как хочешь. Это, в сущности, неважно. Мы уже знаем, где они. Мои люди как раз сейчас выгоняют их наружу.

Я недоверчиво посмотрел на него, но по мрачной усмешке в его глазах понял, что он не лжет. Я спросил сквозь стиснутые зубы:

— Но как? Кто тебе сказал?

Фабий хлопнул в ладоши.

— Выходи, орленочек!

Из-за ширмы появился Линон. Руки у него не были связаны, и ошейник с него сняли. Он, как и Фабий, был одет в вышитую тунику, но на лице у него был ужас. Он весь дрожал. В глаза мне он не смотрел.

Бичевавший меня охранник достал меня из колодок и поставил на ноги. Не будь руки связаны у меня за спиной, я бы в тот же миг придушил Линона. Вместо этого я последовал примеру Матона. Я плюнул. Плевок повис у него на щеке. Он поднял было руку, чтобы стереть его, но тут же опустил, и я подумал: «Он знает, что заслужил это!»

— Сдержись, — сказал Фабий. — В конце концов, у вас двоих впереди вся ночь, которую вы проведете вместе, вы успеете разобраться между собой.

Линон вскинул голову. В глазах у него была паника.

— Нет! Ты же обещал!

Он визжал и отбивался, но с римлянами ему было не справиться. Они содрали с него тунику, заломили ему руки за спину и снова нацепили на шею ошейник. Они сковали нас обрывком цепи и вытолкали из шатра.

Позади слышался хохот Флавия.

— Спокойной ночи! — крикнул он нам вслед. — Завтра начнется temptatio!

Мы ковыляли прочь от шатра, а римляне в это время выгоняли из тайной пещеры своих новых пленников. Там царил хаос: неровный свет факелов, мечущиеся тени, детский визг, рыдания матерей, лязг копий и рявкающие приказы римлян. Последних из моего народа угоняли в рабство.

Костер почти догорел. Большинство римлян были заняты, сгоняя новых пленников. Те немногие римляне, которые стерегли нас, сделались небрежны и задремали, положившись на прочность наших цепей.

Я лег на бок, повернувшись спиной к Линону и глядя в пламя, мечтая, чтобы сон помог мне забыть о мучительных побоях. У меня за спиной Линон прошептал:

– Ты не понимаешь, Гансон... Ты не можешь понять...

Я гневно взглянул на него через плечо.

– Я все понимаю, Линон! Ты нас предал. Тебе-то что? Мы не твои соплеменники. Ты чужой среди нас. И всегда был чужим. Но мы приняли тебя, когда ты явился к нам нагим и умирающим с голода, и за это ты нам хоть чем-то да был обязан! Если только мне развяжут руки, клянусь, что я тут же убью тебя. Ради Матона!

Голос у меня сорвался. Я с трудом сдержал рвущиеся наружу рыдания.

Воцарилось долгое молчание. Наконец Линон заговорил снова:

— Гансон, у тебя спина в крови.

Я развернулся к нему, поморщившись от боли.

— А у тебя?! — прошипел я. — Покажи мне свои раны, Линон!

Он помолчал, потом показал мне спину. На ней вздулись кровавые рубцы. Его били даже хуже, чем меня. Он снова обернулся ко мне. Его лицо, озаренное затухающим костром, выглядело таким бледным и измученным, что мой гнев на миг улегся. Но потом я вспомнил о Матоне, о женщинах...

— Ну и что? Да, это чудовище избило и тебя тоже. Он избил нас всех. Любой из нас может показать такие же раны!

— И что, ты думаешь, я был единственным, кто выдал укрытие?

Его голос сделался пронзительным. Один из охранников что-то пробормотал во сне.

— Что ты имеешь в виду? — прошептал я.

— Ты молчал, Гансон. Я знаю, потому что был там. Каждый раз, как бич обрушивался на тебя, я сжимался, но когда ты устоял, я... я как будто снова ожил. Но что насчет остальных? Как ты думаешь, отчего они так молчаливы? Некоторые, быть может, спят, но остальные лежат без сна, молча, боясь заговорить. Потому что им стыдно. Быть может, ты — единственный среди нас, кто сохранил тайну Матона.

Я долго молчал. Лучше бы мне было этого не слышать! И, когда снова раздался его шепот, мне захотелось заткнуть уши.

— Они нарочно это делают, Гансон. Римляне нарочно стараются нас расколоть. Чтобы каждый замкнулся в своем горе, устыдился собственной слабости. Они сеют среди нас недоверие друг к другу. Фабий знает много игр, в которые можно играть с пленниками. И у каждой игры есть своя цель. До побережья путь неблизкий, ему нужно в любой момент иметь возможность управлять нами. Каждый день он будет находить какой-нибудь новый способ нас сломить, чтобы к тому времени, как мы прибудем на место, мы уже были хорошими рабами, которых не стыдно выставить на торги.

Я задумался. Матон был прав. Из всех нас только Линон знает повадки римских охотников за рабами. И, если мне суждено выжить, Линон может мне помочь. Быть может, я смогу чему-то у него научиться — не переставая ненавидеть его за то, что он сделал.

— Фабий говорил о чем-то, что он называл «temptatio», — прошептал я.

Линон вздохнул.

— Это латинское слово. Оно означает «испытание, искушение, пытка». Для нас temptatio означает путешествие через пустыню. Temptatio обращает свободных людей в рабов. Это начнется завтра. Мужчин они поведут нагими и в цепях. Женщинам и детям просто свяжут руки и погонят их, точно овец. К ночи мы дойдем до развилки. Там нас отделят от женщин и детей, и часть римлян поведет их к морю более короткой и легкой дорогой. Но мужчин будут гнать вдоль длинной долины, пока мы не выйдем к морю, где нас будут ждать галеры.

— Зачем же нас разделят?

— Думаю, это потому, что Фабий хочет, чтобы женщины не пострадали и не утратили своей нежности. Вот почему их погонят более легким путем. Мужчин же он хочет испытать и закалить. Вот почему Фабий погонит нас пешком через пустыню. Тех, кто не вынесет пути, бросят умирать. Те, у кого хватит сил пережить эту дорогу, сделаются сильнее — к тому времени, как мы дойдем до побережья, это будут самые крепкие рабы, стоящие целого состояния. Вот как работает temptatio.

Он говорил таким бесстрастным тоном, как будто объяснял, как работает огниво или лебедка. Но, когда отблеск пламени озарил его лицо, я увидел в его глазах боль воспоминаний. Мне стоило немалого труда держаться за свою ненависть к нему и говорить таким же ровным и холодным тоном, как он.

— Фабий назвал тебя орленочком. Что он имел в виду?

Линон резко вдохнул и спрятал лицо в тени.

— Он лгал, называя меня так. Он сказал это нарочно, чтобы помучить меня...

Голос у него сорвался, его передернуло.