Вокруг державного престола. Соборные люди

– Здесь.

– Так, пойди, доложи, – прикрикнул Одоевский.

Войдя, он увидел сидевшего за столом, возле разноцветной изразцовой печи царя, который увлеченно играл со своим постельничим Михаилом Алексеевичем Ртищевым в шахматы. За спиной у царя тяжело сопели и топтались в тяжелых и душных кафтанах бояре Шереметев и Трубецкой. Оба играть не умели. Присесть боярам было негде: из горницы кто-то намеренно вынес все лавки. А на тонконогих низеньких стульчиках на польский манер дородным боярам сидеть неудобно, по причине узости сидений. Вот и приходилось обоим подпирать стенку и многозначительно оглаживать растрепанные длинные бороды, да утирать катившийся из-под шапок пот, с тоской наблюдая за неторопливыми движениями государевой руки, с задумчивым видом переставляющего на доске шахматные фигуры.

Никита Иванович прищурился и заговорщически подмигнул Шереметеву, указывая глазами на Ртищева, как будто говоря: «Что, опять перебил всю обедню?»

Шереметев повеселел, утвердительно кивнул и незаметно подтолкнул в бок совсем уже обессилевшего Трубецкого.

Одоевский многозначительно кашлянул. Государь оглянулся.

– А, это ты, Никита Иванович! Однако ж не вовремя, – пробурчал он и снова отвернулся, уткнувшись глазами в шахматную доску.

Государь был явно не в духе. Одоевский попятился, намереваясь незаметно выскользнуть из горницы, но государь, не глядя, громко осадил:

– Куда навострился?

Боярин замер.

– Подожду, государь, за дверью. Пока ты занят, негоже мне с моими пустыми делами соваться, – в его голосе прозвучала легкая ирония.

Государь передвинул коня, подумал и усмехнулся. После чего уже более миролюбиво произнес:

– И то верно, ступай.

Одоевский вышел в переднюю. Ждать пришлось долго, и он разговорился с недавно назначенным из тысяцких начальником Стрелецкого и Иноземского приказа боярином Черкасским.

Яков Куденетович происходил из многочисленного знатного рода Черкасских. Это был мужчина лет сорока пяти, маленького роста, подвижный и ловкий. Голова его казалась большой и несоразмерной туловищу. Зато крутой лоб, над которым топорщились короткие поседевшие пряди когда-то смоляных волос, поражал мощью и благородством. Черные внимательные глаза светились проницательностью и умом, а светлые усы и пушистая борода, обрамлявшие его непривлекательное, с необычайно резкими чертами лицо, завершали облик.

Характер его весь выражался в порывистых, точных и ловких движениях. Он почти не ходил, все время как будто бежал. По натуре же был смел и решителен. Если ему поручалось какое дело – будь то сопровождение царя в поездке в дальний монастырь или вотчину, или же участие в каком либо семейном событии царской четы – все он исполнял самозабвенно и мастерски, доводя всякое дело до красивого конца. И точно также мастерски боярин владел любым оружием: луком, саблей, топором и кинжалом.

– Государь хочет на следующей неделе устроить смотр стрелецким полкам. Я кое-что придумал для него, – сказал он Одоевскому, блестя умными хитро прищуренными глазами.

– Жаль, не увижу. А я бы посмотрел на твою придумку. Знаю, какой ты мастер загадки придумывать, – с сожалением проговорил Одоевский, которому военная тема была хорошо знакома по старому месту службы воеводой в Ржеве и Астрахани.

Черкасский, не собиравшийся раньше времени никому рассказывать о своей задумке, взглянул на него с любопытством. Сожаление, прозвучавшее в голосе, показалось ему таким искренним, что он не удержался и довольный кивнул.

– Ну тебе-то, как старому служаке, откроюсь. Не увидишь, то хоть послушаешь. Кто знает, быть может нам еще придется вместе и повоевать. Как Бог судит… Да я и помню, как ты ходил под Смоленск к моему двоюродному дядьке Дмитрию Мамстрюковичу. А если бы ты тогда туда дошел, да вместе с моим дядькой и Шеиным одержал победу над шляхами, то быть может, отбили бы и Смоленск. А-то ведь как-то нелепо закончилось, – с горечью добавил он.

– Да.…Но решение принимаем не мы. И видно, что в тот момент иного решения и не нашлось. Но все, же признай, Яков, что решение уйти в тот момент оказалось спасительным для полков и сохранения жизни солдат.

– Ну да… Поляновский мир. Но мы потеряли Михаила Борисовича Шеина. Вот и Смоленск также потеряли, – упрямо возразил Черкасский. Глаза его яростно блеснули.

– Не кори себя, Яков, прошлого не воротишь. Настанет время, и мы обязательно отобьем Смоленск. К тому же и государь тоже думает об этом. Лучше устремим взоры вперед, на будущие славные победы, – подбодрил его Одоевский, догадавшись, какие мысли бродят у Черкасского в голове. Тот так и не смирился за столько лет со смертью своего старого товарища.

– Ты прав. Хочу сделать все, что в моих силах, чтобы наши полки чаще одерживали на поле боя победы, – эти взволнованные слова прозвучали как клятва, бережно хранимая и давно выстраданная в душе Черкасского.

– Но солдат надо научить правильно вести бой. Для этого и провожу учения. Придумываю свой бой и как бы навязываю его противнику. Хочу показать государю и боярам, что уже получилось, – признался Черкасский и вдруг с несвойственным ему смущением скромно умолк. У него уже имелся определенный опыт военных действий, когда служил воеводой в Туле. Но там он участвовал в охране русских границ от нападений крымцев и ногайцев. И применять другую тактику боя не приходилось. Сейчас он хотел попробовать совершенно иное. Тем более, что опыт московского воеводства и руководства Стрелецким и Иноземским полком раскрыл широкие возможности для применения собственных самостоятельных действий и новых правил в бою: не отвечать, а наступать на врага.

– Негоже коннице нести только сторожевую службу. А если первыми штурмовать врага? И задействовать сразу и конницу, и пехоту?

– Толково и верно придумано, ничего не скажешь. Ох, и светлая у тебя голова, Яков Куденетович. Я всегда это говорил государю, – уважительно произнес Одоевский и лукаво прищурился.

– Уж не ты ли похлопотал о моем назначении? – подыграл ему Черкасский, прекрасно зная, что назначен он воеводой Стрелецкого полка благодаря его личным заслугам перед царем. Однако же он решил похвалить Одоевского, помня, что всякое доброе слово или услуга рано или поздно где-то сторицей окупятся.

Одоевский самодовольно хмыкнул и огладил бороду.

– Не без этого, Яков Куденетович. Не без этого…

– Ох, и спасибо, товарищ мой. Век не забуду. А если и надо и за тебя при случае замолвлю словечко, – так обменявшись любезностями и оставшись при этом весьма довольными друг другом, старые вояки продолжили свой разговор.

– Потешу царя, а заодно и сам погляжу, что выйдет, – с воодушевлением произнес Черкасский, и его небольшое подвижное лицо загорелось румянцем.

– И то верно! Твой зоркий глаз все заприметит, любой промах или ошибку, – нахваливал Одоевский Черкасского.

– Не перехвали меня, Никита Иванович. А то вознесусь, как горный орел на вершины, гордыня опять же одолеет, разленюсь да все брошу.

– Не бросишь. Не сможешь. У тебя душа такая, что не сможешь, – ухмыльнулся Одоевский. – Грех таиться, а только ведь завидую я тебе сейчас, Яков Куденетович. Ведь я и сам, когда служил, порой ломал голову, как пехоту и конницу так построить и действовать, чтобы в бою победить и потерь было поменьше. И до того, что ты сейчас мне рассказал, ни в жизни бы не додумался. А то ведь истинно, наши-то всадники мчатся на врага, как скаженные, пугают, и бьются, как крымцы, только лучным и огненным боем. А толку от атаки – с гулькин нос. Противник-то бежит, а наши-то хитрецы тут и бросают их преследовать, и давай грабить чужие обозы. А это ж как? Стыдно. А если атаку-то отобьют, то наши служивые повернут назад и скачут обратно в пехоту. Либо в обоз, либо вообще с поля боя, да и прячутся, будто зайцы под кустами и скирдами.

Они еще разговаривали, когда вдруг резко хлопнула об стену распахнувшаяся дверь, и стражники рынды отскочили в стороны, и Ртищев вылетел из царевой горницы. Проходя мимо сидящих на лавках бояр, он ни на кого не глядя, проследовал дальше с сердитым надутым лицом. Одоевский и Черкасский проводили его взглядом. Когда он скрылся, оба с пониманием переглянулись.

– Поди, партию проиграл, вот и злится. Подумаешь, дело на пустячок, – снисходительно промолвил Одоевский, поймав себя вдруг на мысли, что не испытывает к выскочке Ртищеву, не удостоившему его взглядом, ни малейшей досады. Не то, что раньше. «Старею…», – подумал Никита Иванович с легкой иронией и спокойной грустью.