Вокруг державного престола. Соборные люди

* * *

Из царской палаты вышел боярин Романов, велел войти.

– Когда отправляешься в путь? – спросил у Одоевского государь Алексей Михайлович.

– Как только позволишь, государь. Но хотел бы уже сегодня отправиться.

– Не буду удерживать, – кивнул государь и, потеплев взглядом, промолвил. – Присядь-ка. Чаю, что неспроста ты с утра пожаловал, рассказывай, что за дело?

– Дело вроде бы пустяковое. Но без твоего высочайшего милостивого соизволения все же не обойтись. Зачастили ко мне из приказов дьяки с челобитными. Каждый день по несколько человек приходят и в ноги кланяются. Выспрашивают, как теперь им судить еретиков и богохульников по новому Уложению? Опасаются, что если суды и наказания в государевых приказах вершиться будут, то, дескать, не сможет судья понять, виновен священник или нет…

– Обращение мое со святыми отцами – это дело такое, особенной государственной важности. К ним с той же ложкой, как к общей каше не подойдешь. Тут надо действовать с умом и по-хитрому. Чтобы все остались довольны, и польза была. Да только что я могу сказать… Вы там сами в своей комиссии главы-то эти сочиняли. Откуда ж мне знать, что да почем, – ехидно напомнил государь. – И Никон предупреждал, что не поймут. Вот теперь и выпутывайся.

– Уже знаю, что делать.

– Сказывай.

– Надо создать специальный приказ по церковным судам, и назвать его Монастырским. Чтобы тяжбы духовных лиц рассматривались только в нем. Тогда и нам волокиты меньше, и глядишь, протопопы и дьяки успокоятся, – сказал Одоевский и с надеждой взглянул на царя.

– Вот вместе с патриархом Иосифом и отцами все обсудите, а потом мне и доложите, что решили. Там видно будет, – сказал государь. – Сколько приказов уже получили Уложение?

– Все, но есть несогласные, – осторожно промолвил Одоевский.

– Кто ропщет?

– Протопоп Аввакум.

Алексей Михайлович нахмурился.

– Аввакум – известный баламут и смутьян. Никак не пойму, чего добивается.

– Иные баламутят, чтоб славы себе и людской молвы раздобыть. Истину говорите, что надо со священниками посоветоваться, а заодно узнать у них про Аввакума, – осторожно молвил боярин.

– Если он супротив патриарха и митрополитов в московских соборах злые речи ведет, за это будет сурово наказан. Я распоряжусь, – отрывисто произнес государь. И благодушное лицо его помрачнело.

Одоевский согласно кивнул.

– Тебе, великий государь, вольно и думать, и должно решать. Знаю, что народ тебя боготворит, как отца и заступника. Вот и Никон как приехал в Новгород и сразу стал свои порядки там устанавливать. Народ сразу не понял, поверил, ходили к нему толпами, слушали проповеди, а потом сторониться начали – уж больно крут и властолюбив новый митрополит. Еще через верных людей знаю, что протопопы и дьяки новгородские и великолуцкие жалуются патриарху Иосифу, что рукоположили Никона в нарушение правил, на место живого митрополита Афония.

– То, что митрополит строг и благочестив, для государства и народа полезно, и среди бояр будет меньше лихоимства, – ответил государь. – А то, что миряне своего митрополита боятся и сторонятся – плохо. Об этом я ему напишу в письме.

Алексей Михайлович после отъезда Никона понял, как ему не хватает дружеского общения с ним, его дельных и точных советов. С боярином Морозовым царь теперь почти не общался, не в силах простить ему поджог Москвы и в тоже время испытывая непонятное чувство вины перед ним. Это была своего рода опала, напоминавшая о их разрушенной дружбе и подорванном доверии между когда-то близкими и родными людьми.

Алексея Михайловича и Одоевского отвлекли от разговора раздавшиеся за дверью голоса бояр.

Государь резко поднялся, давая понять, что разговор окончен. Встал и Одоевский. Поклонился государю и, прощаясь, сказал:

– Великий батюшка государь Алексей Михайлович, не сердись, если по неразумению и дурости сказал, что не так. Более всего не сердитесь, что мало погостил у тебя. Поеду в Москву, если позволишь.

– Поезжай, Никита Иванович. Не буду удерживать, – тепло улыбнулся в ответ государь, – знаю, мои царские потехи тебе не по душе. Ну Господь с тобой. Я не сержусь.

* * *

В пятницу ранним утром в воздухе влажно парило, обещая очередной теплый день и приближающуюся грозу. Вдалеке от дворца видно, как клубится над заливными лугами белесый туман. Иногда слышатся звуки рожка и резкий свист бича пастухов, гонящих из деревень стадо. Природа уже проснулась, но ещё как будто нежится, пребывая в самой сладкой и сонной истоме, которая бывает только по утрам.

Дверь в Переднюю палату Коломенского дворца была чуть приотворена. Дневной свет с улицы косо проходил через оконный разноцветный раствор, освещая драгоценный дубовый пол, выложенный шашечками.

Алексей Михайлович только проснулся и лежал на постели, иногда зевал, аж скулы сводило и слезу из глаз вышибало. Спать ему больше не хотелось, вставать – тоже лениво. Он взглядом обвел стены спальни. Жены нет, ушла к маленькому сыну в соседнюю горницу и пока не возвращалась.

Наконец, Алексею надоело бесцельно лежать и, приподнявшись, он потянулся к стоявшему рядом полированному низенькому столику. Достал из длинного узкого ящичка сшитую в несколько страниц тетрадку. Откинулся на пуховые подушки и начал пролистывать. В заветной тетрадочке он уже в конце зимы набросал план действий на лето по садоводству и огородничеству. О существовании заветной тетрадки никто, кроме жены, не знал. Постельничий Федька Ртищев, может, и догадывался, но молчал. «И правильно, а то мигом по носу щелкну», – довольный подумал Алексей Михайлович и прочитал последнюю запись, сделанную во время разговора с Одоевским. Боярин звал его погостить в Галичской вотчине и подавал на его имя челобитную о добавлении еще двух полян в эту вотчину, для расширения имеющихся бортнических угодий.

«Схожу с Федькой в Дьяково к Карпу, пускай разведет мне ульи для Измайлова и Скопина. За каждую малую травинку и деревце, за каждое Божье создание неси-ка ты теперь, мил человек, ответственность, коли царь государь всея русской земли», – мечтательно улыбнулся он, вспомнив вдруг слова патриарха Иосифа.

На низком устойчивом столике на витиеватых ножках, накрытом красным бархатом, стояли подаренные английским послом часы: по лазоревому кругу на шаре небесного свода со звездами и месяцем методично ходили две стрелки, часовая и минутная, отсчитывая время. Небесный свод со звездами и месяцем медленно поворачивался, а внизу два кузнеца били молоточками по золотой наковальне, раздавался часовой бой. Эти часы он заказал кузнецам из Великого Устюга, чтобы сделали их похожими на те, которые бьют и на Фроловской башне в Кремле.

Когда часы впервые у них появились, они с женой, будто дети, взявшись за руки, не отходили от них до самого вечера и как дети искренне восторгались, как умело и точно ударяют кузнецы своими маленькими молоточками, и как при этом ходят еще и стрелочки, и откуда происходит дивный звон.

– Эх! Как же забыл, совсем позабыл! – воскликнул Алексей, отвлекшись от своего созерцательного настроения. Выхватил из-под подушки колокольчик и позвонил. Вбежал постельничий Федор Ртищев.

– Федька, чего не напомнил мне про полковой смотр?

– Да я ж… как будто запамятовал. И вчера запамятовал, и сегодня на ум не пришло, – заюлил Ртищев.

– А что ж запамятовал? Приказывал же тебе, помни все, что говорю, как «Отче наш». Эх, из-за тебя дурака опоздал!

– Без тебя не начнут, государь, – радостно ответил Ртищев.

– Ну не знаю.… Пускай ждут. Подай одежду.

– Пошли, Федька, со мной, – приказал Алексей Михайлович, с удовольствием оглядывая себя в огромном зеркале на стене.

– Куда, государь? – проговорил тот, всем видом выражая немедленную готовность последовать за своим повелителем хоть на край света.