Волчьи ночи

И, может быть, именно поэтому он решился.

И сделал первый, гулко отозвавшийся шаг… и шагал вперёд… прямо посреди нефа… как обладающий властью человек, который хочет и знает, как должно быть, который не интересуется какими-то захолустными бреднями, деревенскими психозами и который совсем не боится никого и ничего, который имеет право и должен поступить именно так, решительно шагать в самый центр, в безмолвные взгляды, в багровый сумрак… У него сильно колотилось сердце. Перед глазами всё качалось и кружилось. Ноги с трудом повиновались ему… Но рождённая святым чувством долга и жганьем храбрость гнала его вперёд, прямо на церковную кафедру — по крутым трухлявым ступенькам, по покривившимся и щелеватым доскам, к едва дышащей на ладан ограде… Мыслей почти не было. Только замешательство. Какая-то разбухшая тусклость во взгляде. И неуёмная дрожь в груди, от которой лёгкие едва втягивали воздух, но были не в состоянии справиться с выдохом, так что в боках у него кололо и жгло от перенапряжения… и от устремлённых снизу неподвижных и настороженных взглядов.

— Когда я принял эту должность… эту честь, — едва выдавил он, поскольку писклявый голос ломался и подрагивал, пауза мучительно затягивалась, и он едва мог произнести какие-то слабые, задыхающиеся слова, которые превращались в молчание… — и поскольку я принял назначение… непосредственно от самого господина профессора Михника… я обязан выполнить свой долг…

Они всё ещё не кашляли.

Всё теми же неподвижными, багрово-красными взглядами пялились на кафедру.

— Дорогие братья и сестры, — он взял разгон, после которого едва мог вымолвить, что сегодня рождественский сочельник…

— Там… вероятно, осталась только мягкая белизна… — снова начал он. — И в этой мягкой белизне повсюду вокруг нас таиться благодать, которая понемногу гасит твой огонёк и ты, как снежинка, таешь в широко раскрытой белой ладони…

Он удивлялся, что нашёл такую удачную мысль. И с дыханием сразу стало легче. Сердце частило, выбираясь из мучительного приступа судорожной дрожи… и мысли светлели…

— Туда ведёт наш путь, дорогие братья и сестры… Не надо пугаться тени, которая всегда предшествует смерти…

Всё-таки ему надо было сделать паузу. Он задыхался, словно рывком поднял тяжёлый груз… ему казалось, что они прислушиваются к его словам…

— Посмотрите, сам Бог спустился на землю и унизил себя, приняв бессильное человеческое подобие… чтобы показать, как можно и как нужно любить. Сам Бог, братья и сестры…

Голова всё ещё кружилась от полуобморочной слабости. Но голос становился более сильным, более ясным и решительным, и мысли не так часто ускользали в то грохочущее кружение, из которого совсем недавно нельзя было извлечь абсолютно ничего. А сознание того, что они не видят его лица, придавало ему дополнительное спокойствие.

— Он, который мог явиться с громом и молнией, который мог подчинить себе мир огнём, пламенем и страшными бедствиями, который мог в одно мгновение добиться того, чтобы все как один, испуганные и смиренные, упали перед Ним ниц. И в один голос твердили Ему о преданности…

Вероятно, Михник тоже слушал его.

И Куколка, и Эмима…

— Упали бы ниц владыки, — расхрабрившись продолжил он. — Упали бы полководцы. Упали бы армии. Все, богатые и бедные, правые и неправые, ползли бы к Его ногам и с испуганным сердцем отказались бы от всякой гордыни, всякой лжи, всякого честолюбия, зависти и злобы, от всего, что порождает зло… чтобы под стопами Всемогущего была только ровная чистая белизна. Только смирение, братья и сестры. Без капли сопротивления в побеждённой груди.

Он даже позволил себе многозначительную паузу.

— Ведь Он не пришёл с молнией и громом, — словно в утешение он понизил голос… — не с бедствиями и несчастьями… Пришёл маленьким беспомощным ребёнком, дорогие мои. Не во дворец. Не в храм. Но в хлев. В ясли. И именно из этого жалкого хлева, из этих яслей в наши сердца, как волшебный дар, воссиял свет. И каждый из нас принял этот волшебный дар…

На мгновение он замолчал.

Мысль как-то прервалась.

И молчание, которое давило снизу, показалось ему пучиной, готовой поглотить его в любой момент….

С хора в низкой тональности, как-то угрожающе мрачно подали голос трубы органа. А в некоторых глазах там, внизу, появились холодно-красные жёсткие всполохи.

— И что же представляет из себя этот дар?

По сути дела, он и самого себя спрашивал.

— Заглянем в свои души, — он терял силы.

Он напрасно искал ответ.

Зловещий голос органа всё больше набирал силу…

Он почувствовал, что они больше не ждут ответа… что они перестали его слушать.

Что они прислушиваются к органу, трубы которого взвыли в зловещем аккорде… Было бесполезно встревать в этот аккорд. Бросаться в эту тяжёлую и тёмную волну, этот багряный сумрак, захлёстывавший мысли и взгляды тех, кто был внизу. Было бы бесполезно вещать им о Божьей любви… о заповедях… об утешении… о божьей милости… И потом, в спокойное ясное тремоло, он тоже не решился что-то кричать, поскольку сильный женский альт протяжно и грозноустрашающе затянул: «Виииилу-у-у-у-ймоооо».

Он выбежал на улицу.

Сам не зная как.

В церкви творилось что-то ужасное.

И в церковном доме тоже…

Скорее вниз, по склону, по снегу… Он спешил и спотыкался, бежал между дубами и кустами боярышника и ущельями, которые темнели и, вместе с тем, белели в мутном свете. А эта дрожь, это завывание в женском альте, всё ещё звучало в ушах и означало глубоко запрятанную боль, и ужас, и муку, и необходимость бегства. За каким-то утешением. Может быть, у декана… Может быть, у епископа… А может, в мягкой белизне — зовущей, готовой принять…

Его не пугала ни эта белизна, ни холод, ни разбросанные между деревьев пятна лунного света. Он знал, что хотя бы к декану сможет пробиться… Пытался успокоить себя. И спокойно определить направление движения. Избежать этих коварных зарослей на склоне, этих обледеневших и скользких обрывов — и найти тропу, которую он потерял там, наверху, возле церкви; она всё равно должна была быть недалеко от того места, где он свернул в кустарник. Однако в этот раз даже в этих зарослях и между деревьями идти было не так уж трудно. Он проваливался не слишком глубоко. Иногда даже мог идти довольно широким и торопливым шагом… и не так часто огибал какие-то пропасти, овраги или заросли — обходил их и снова, напрямую, спускался вниз к равнине, открывающейся взгляду — широкой, освещённой лунным светом.

Однако, когда он свернул прямо к Врбью, когда ему показалось, что он доберётся туда без всяких трудностей, его поджидала неожиданность… Вербы росли и слева, и справа. И камыш тоже. Правда, Рафаэль понимал, что на этот раз спустился с холма иначе, чем обычно, что он не обращал достаточного внимания на заросли и растительность по сторонам от спуска, поскольку знал направление, а в лунном свете совершенно чётко были видны холмы с правой стороны по ходу движения, по которым он ориентировался. Но теперь он не видел их между зарослями кустарника и вербами. Некоторое время это его совсем не беспокоило. Он просто спешил. А потом… ему захотелось вернуться, к холму, к этим зарослям у его подножия, мимо которых он вначале пошёл напрямик — и вскоре после этого… совсем скоро повернул направо…

Позади себя он услышал шум.

Похожий на шаги…

Вслед за тем кто-то тихо позвал его с другой стороны.

Он хотел убедиться, что это вызвано игрой воображения, волнением… но постоянно, снова и снова слышал за собой всё то же поскрипывание снега, всё те же шаги, тот же шум, который можно было объяснить порывом ветра или жганьем…

Он всё-таки повернул назад и попытался вернуться к зарослям возле подножия холма.

Но зарослей больше не было.

Только вербы и камыш, и какие-то прикрытые снегом завалы, только это и было вокруг… Холодное и белое одиночество, которое однажды — раз и навсегда — сомкнётся, да так и останется. Которое может означать только одно…