Волчий корень

— Именно так, — кивнул Федор. — Поигрались, а потом кто-то позвал с улицы, мы и убежали, а стекло осталось. Ну и… в общем, сгорел огромный склад, сгорел дядькин трактир, пламя на него перекинулось. Хорошо, хоть никто в огне том не погиб. Меня за такую провинность в подпол посадили, под арест, значит. Что закон в таком случае говорит, сам знаешь, «поджог или зажигательство карается лишением живота». Емельян Кондратьевич потребовал выплатить ему за утраченный товар и за сарай его. В этом случае он дело до суда доводить не станет и меня отпустят с миром. Но матушка даже если бы продала все, что у нее и на ней было, а все равно не смогла бы оплатить ущерб.

Тогда, делать нечего, пошли они с Русланой к Емельяну Кондратьевичу на поклон. После того как мой отец выгнал Емельяна из нашего дома, мать с ним никогда не разговаривала и даже старалась нас с сестрой от детей Лыжиных отвадить, но я ее не слушал.

Пошли матушка с сестрицей сначала в церковь, где помолились пред образами, чтобы Матушка Богородица защитила и укрепила их, а затем прямым ходом на двор нашего врага. И что бы ты думал, сделал Емельян Кондратьевич за то, что отец его, как проворовавшегося конюха, из дома выгнал, за то, что всем домочадцам запретил с его семьей общаться? Он меня, неразумного, убытки ему принесшего, чуть его родного сына не загубившего, по-христиански простил. За склад и утраченный товар ничего не взял, еще и дядьке моему дал денег в долг, чтобы тот новый трактир отстроил и впредь мог нам помогать.

Матушка потом рассказывала, как в ногах у него валялась, как умоляла, сетовала на меня, неразумного, Емельян Кондратьевич ведь тогда понятия не имел, каков я вырос. Так как семьи были в ссоре, мы со Степкой тайно от всех общались. Матушка меня перед Лыжиным чуть ли не дурачком тогда выставила, врала, будто вообще собиралась меня в монастырь пристроить, чтобы я там за всех Богу молился. — Федор ухмыльнулся. — Хитра моя родительница, что тут еще скажешь, все сделала, чтобы Емельян Кондратьевич не подумал, что я вырасту и отомщу ему.

— Понятно. — Видя улыбку на лице Федора, Волков и сам расслабился. — Дурачка обижать никак нельзя, потому как Божьим промыслом он таким народился. С другой стороны, что с дурня взять? Стало быть, рыболов твой вопреки обиде проявил неслыханную щедрость и тебя за просто так простил? Надо же, а я-то, грешным делом, уже давно думаю, что чудес на своем веку уже не увижу, даже воскресший ваш на самом деле подложным оказался, а тут вдруг чудо щедрости. С чего бы это?

— Не веришь, а напрасно, — неодобрительно помотал головой Федор. — Он и меня позже к делу приставил, сначала велел дьячку знакомому грамоте меня как-нибудь обучить, сказал, пусть хоть подпись свою научится выводить скудоумный, а большего и не нужно. Но тот меня учил со всем старанием, я же завсегда все на лету схватывал. Затем Лыжин меня на службу взял. Вот на это самое место и посадил. А ты говоришь… обидно даже слышать.

— Что ты сарай пожег и что Емельян Кондратьевич тебя за это дело простил, я уже понял. А вот почему ты к царю ехать не желаешь, в толк взять не могу. Так что ты мне зубы-то не заговаривай! Я калач тертый, не такие еще откровения слышал.

— Так я это… — Федор виновато посмотрел на Волкова. — Сестра-то моя старшая, Руслана, через нее все напасти, через нее отец и с Емельяном Кондратьевичем поссорился.

Так вот, Руслана в числе прочих красавиц со всей святой Руси была представлена царю Василию Ивановичу после развода с великой княгиней Соломонией. Окольничий ее вместе с другими отобранными по деревням да городам девицами с большим почетом в Москву на смотрины доставил. Да только Василий Иванович выбрал не ее, а Елену Глинскую. Поговаривали, будто государь на самом деле давно уже невесту себе присмотрел и остальные девицы все равно ничего бы не получили, но многие так в столице и остались, потому как все были красивые и ладные, вот их и просватали. Руслана же вернулась домой с богатыми подарками.

— Сколько ей было? — перебил Волков.

— Тринадцать. У нее уже и жених имелся — ладный парень, местный кузнец, но, когда окольничий со своими людьми по домам ездили, девок для смотрин отбирали, тут уже не до кузнецов было, сам понимаешь. Потом, когда Руслана вернулась, снова о свадьбе заговорили, но отец, должно быть, ждал, вдруг она кому-то из вельмож приглянулась и он сватов пришлет. Возможно, знал что-то такое, но нам ни полсловечка. Вот и Емельян Кондратьевич сватался, он ведь вместе с окольничим царским сватом в дом входил, Руслану смотрел, потому и знал, как она хороша. Но отец ни в какую. Выгнал, точно пса шелудивого, даже думать о дочке запретил. С тех пор они и не общались.

— Что же, Руслана вышла замуж за кузнеца?

— Не вышла, — понурился Федор. — Сначала отец ждал, когда женихи из Москвы пожалуют, потом кузнец уехал во Владимир у заморского мастера-оружейника учиться. Договорились, что он вернется и обвенчается с Русланой. Но… — Федор опустил глаза. — Но, когда он наконец сватов заслал, сестра сама отказалась замуж за него выйти. Собралась и в монастырь Покровский ушла. Ни с того ни с сего. Как и приняли молодую и нерожавшую, до сих пор в толк не возьму.

— Вот так прямо, ждала-ждала, а потом как в омут? — удивился Волков.

— Угу. Там она заболела и меньше чем через год померла, а женщины, что в Покровском за ней умирающей ухаживали, сказывали, мол, не вышла она замуж за любимого, потому как невинность утратила. И идти под венец нецелой не посмела. А вот кто погубителем был, как теперь узнаешь? — Федор взлохматил свои темные кудри и посмотрел на Волкова глазами побитой собаки. — Мы думали, может, тогда еще, когда на смотрины возили, может, — он перешел на шепот, — царь али там кто… отказать не посмела, а может, силой принудили. Она же ничего не сказала, не открыла… так и унесла в могилу свою тайну.

Вот только в прошлом году был я в Суздале по службе, зашел в кабак, поел, попил, а рядом со мной чернец один старенький, глаза залил, пьяней не бывает. Увидел меня — признал: оказалось, сам он из Свято-Никольского монастыря. Я думал, он пьяный побоится один домой ехать, предложил проводить, как раз нужно было в Санино по делам заехать. Я, конечно, понимаю, что священник, который тайну исповеди нарушит, навек проклят, но по пьяному делу чего не бывает. Так вот, как он узнал, что я Федор Черный, Ивана Черного сын, так и рассказал, что сестра-то моя исповедовалась и что, по его такому разумению, невинна она яко голубица, потому как родителей своих завсегда почитала и все, что сотворила, было не от блуда, а по слову их. Сказал, что была Руслана добродетельна и послушна и через это муки приняла и жизнь свою загубила и во гроб сошла. А потом поднял так перст к потолку и как воскликнет: «Агнец божий! Младенец невинный у Отца своего!» И хлоп бородой в тарелку. Это он про Господа нашего говорил.

Погрузил я его тогда в сани, укутал, как младенца, а когда он проснулся, никакой Русланы Черной не помнил, только лупил на меня свои голубые глазенки и бороденкой жиденькой тряс. Чего, мол, спьяну не сбрехнешь.

Вот и думай, что все это значит: пьяный бред или действительно правда о моей Руслане? — Федор вздохнул и, плеснув себе в кружку, выпил, утерев губы рукавом.

— Что все это значит? — Волков тоже отхлебнул из своей чашки. — А ты точно хочешь это знать?

— Хочу. — Федор уставился на дознавателя сверкающими глазами. — Ведь я что думаю: если погубитель не в Москве, если он здесь ходит, сучий потрох, на меня зырит, посмеивается. А я с ним здоровкаюсь, может, пью с ним, с поганью, вместо того чтобы кишки выпустить.

Как подумаю, такая злость берет! Поубивал бы всех, а потом и сам в петлю.

— Получается, что ты боишься встречаться с царем, потому как считаешь, что Иван может знать о проказах своего отца?

— Ну вроде того. — Федор развел руками. — Но ты сам подумай, когда смотрины проводили, повитухи приглашались, и Руслана была целая.

— Но ведь по возвращении никто не проверял? С чего же ты решил, что это там произошло?

— Так ведь сестра моя свое место знала: кроме тех смотрин, со двора ни шагу. — Федор пригладил волосы и зажег новую свечу от уже догоравшей. — Кто с ней где сойтись мог? Так, чтобы без родителей, без подруг, чтобы одна была, беззащитная?