Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

И еще немалая забота у Егора: в марте вместе с овечками погиб и козел Митрич.

Какой вожак был Митрич! Слава о нем гремела по всем Черным землям. Он не только выводил овец в степь и приводил их снова во двор, но и охранял отару, командуя волкодавами: стоит только собаке разобидеть овечку, как Митрич со всех ног кидается, и вот уже острые рога выставлены на обидчика: прячься, сукин сын, если не хочешь, чтобы тебе Митрич живот распорол! Чужих людей козел тоже встречал недружелюбно: поднимался на дыбки и целился острыми рогами в незнакомца.

Вот какой был Митрич.

— И погиб на передовой линии огня, — с уважением и печалью говорит Егор.

На место Митрича пришлось поставить молодого волкодава Степку. Сначала, когда Степка еще был щенком, ему дали имя Степняк, а потом переделали на Степку. Его Егор Пряхин и нагрузил обязанностями вожака отары. Да еще как сказать, Егор ли нагрузил? Степка сам забрал власть. Будучи двух-трех месяцев от роду, он уже показал особый характер: лобастый, в рыжих пятнах, лапы, как у львенка, вел себя независимо и смело. Раздадут пищу собакам, каждому псу в отдельном корыте, Степка к своему корыту сразу не подходит — бежит к другому и давай жрать. За это ему попадало. Но Степка не унимался. Месяцев шести, когда его братья и сестры резвились еще только за воротами, он уже увязывался со взрослыми волкодавами за отарой. Тут ему снова попадало: сиди, чертенок, дома. Потом начал верховодить. На ночь каждый пес занимал сторожевое место вокруг двора и кошары, куда загонялись овцы, и сторожил, как часовой. Степка стал обходить часовых… И стоило только тому или иному покинуть свое место, как Степка, будь то рослый волкодав или подросток, кидался на него и грыз, увесисто получая сдачи. Но не сдавался. И вскоре захватил власть вожака. А теперь — хочет этого Егор Пряхин или не хочет — Степка властвует над овцами и над собаками. Он по-настоящему дружит только с младшим сыном Егора, Степаном. Ни к кому не подходит, даже к Клане, не говоря уже о старших сыновьях. На людей смотрит искоса, готовый в любую секунду сорваться с места и терзать, а с младшим сыном Егора, со Степаном, дружит. В эту весну, например, Степка впервые попал с Черных земель в Разлом; войдя во двор, сразу зарычал на всех, оскалив клыки, но, увидав идущего к нему Степана — маленького, с толстыми пятками и с крупными ладошками, сразу присмирел… Затем через какую-то минуту облизал его всего, и вскоре паренек уже сидел у него на спине и дубасил по бокам голыми ногами, вскрикивая:

— Я те вздрючу, злюка паршивая! — Но слово «паршивая», услышанное незадолго перед этим от матери, выкрикивал ласково, со смехом; затем свалился на землю, и они оба кубарем начали кататься, вызывая у взрослых смех и, главное, зависть.

Вот он какой, Степка!

Дружит с младшим сыном Егора, но с Егором у них отношения натянутые, порою даже свирепые.

3

Сейчас Егор Пряхин сидит в небольшой комнатке, отделенной специально для чабана от другой, обширной, где помещаются его помощники. Дом построен из толстых сосновых бревен. На воле жара. Проникая в дом, она вытапливает из бревен не только крутой сосновый запах, но и потоки серной канифоли. Егор сидит за столом, склонив голову, и все думает, думает. Как обновить овец? Начать выводить новых баранов? На это понадобится пять-шесть лет.

«Спереть парочку у Ибрагима? — пришло ему на ум. — Ну, а если узнают — срам на все Черные земли. Что же делать? Попросить у Ибрагима — не даст. Лопнет, а не даст. Может, в самом деле спереть? Послать вон Кимку с ребятами — сопрут».

— Что особенного? Не индивидуалу же, а для общества, — с нажимом, убедительно проговорил он, словно оправдывался перед судом, и уже готов был вызвать Кима, как к окну подскакал взмыленный конь и с него соскочил сам Ибрагим Явлейкин.

— Ух, отвел меня от греха, — пробормотал Егор Пряхин и выбежал из дома. — Ибра! Ой, Ибра! Собирался к тебе в гости, а ты сам ко мне… сто километров проскакал.

— До хорошего человека сто километров — близко. До хорошего друга тысячу километров — близко. До яман человека три шага — далеко. Ой, далеко: ноги не шагают, конь пятится, — говорил Ибрагим, пожимая руку Егора, светясь добрым, широкоскулым, морщинистым лицом.

Коня Ибрагима — степного иноходца — ребята завели в кошару, поставили к пахучему сену. Еще бы! Конь одним духом прошел больше ста километров. Тоже ведь герой. Ему расчесали хвост, гриву, растерли бока: пусть чувствует себя гостем.

Егор Васильевич и Ибрагим Уразович вошли в дом, тут сели на кошму и любовно уставились друг другу в глаза: гость в дороге устал, надо помолчать.

Ребята тем временем закололи ягненка, приготовили особое блюдо, достали неприкосновенный запас — бутылку со спиртом, и Егор с Ибрагимом… «загуляли».

Сначала они молча, маленькими глотками отпили разведенного спирта. Пить много нельзя: надо все время быть настороже — волки могут напасть на отару, пожар в степи может вспыхнуть, буря подняться.

— Черные земли брюхаты бедами, — так говорят чабаны.

После спирта они основательно и тоже молча поели, затем еще отхлебнули… и заговорили наперебой, выпытывая друг у друга секреты чабаньих приемов, а к вечеру выбрались на волю и принялись бороться, как два кабана в камышах.

На второй день в глазах Ибрагима появилась какая-то тревога. Егору показалось, что он плохо принял гостя, чем-то обидел.

— Ты что, Ибра?.. В душе озноб… зачем?

Ибрагим ответил:

— Ветер от нас: не слышу топота коня.

Егор понял, Ибрагим кого-то ждет, а тот предложил:

— Пойдем, посмотрим твои овечки.

Войдя в обширный двор, огороженный глиняно-камышовым забором, Ибрагим зорким, знающим глазом осмотрел овец, затем опрокинул на землю одну, другую и, разгибаясь, сказал:

— Яман. Голопузка. Э! Не надо голопузка, — и снова посмотрел вдаль, по направлению к своей стоянке, и опять его глаза затуманились тревогой. — Сынка должен тут прийти. По дороге видел — идет сынка. А нет. Э-э!

— Почему идет, а не на коне? — полюбопытствовал Егор Пряхин.

— На коне идет, но шагом: надо. Ну, надо, — ответил Ибрагим и улыбнулся. — Твоим овечкам муж надо? Ой, надо. Богатырь муж надо.

— Надо, да ведь нет, — проговорил Егор Пряхин, чуть не выдав свое намерение «спереть» у него баранов.

— Колдовай: глядь-поглядь, баран с неба, — Ибрагим, хитренько улыбаясь, показал рукой на раскаленное небо. — До хаты пойдем, там мал-мал чокнемся.

В хате Ибрагим сидел молча, поглядывая в сторону, откуда вчера сам прискакал. И только под вечер, когда солнце стремительно понеслось за горизонт, вдруг закричал:

— Сынка! Идет сынка!

Они выбежали из дома в ту минуту, когда черноглазый сын Ибрагима, очень похожий на Марьям, верхом на коне уже подогнал двух баранов к крыльцу.

Бараны были огромные. Рога у них, как у архаров: в корне широкие, будто железнодорожные рельсы, и острые на концах. За дорогу производители утомились и поэтому, подойдя к крыльцу, тут же прилегли, дымясь испариной.

— Молодец, сынка. Устал, сынка. Егорькя, корми сынка. А барашки! Э! — Ибрагим вцепился руками в шерсть барана, будто коршун в зайца, и, дразня Егора, выкрикнул: — Такой муж твоим овечкам нужен, Егорькя? Такой? Но нет… Эти два — к другим овечкам. Далеко. О, далеко… полтораста километров.

Теперь уж у Егора Пряхина в глазах появилась печаль.

«Да. Вот таких баранов завести, и обновилась бы моя отара, — думал он, рассматривая производителей. И тут же у него возникла все та же страшная мысль: — Сказать ребятам, перехватят они сына Ибрагима, отберут баранов… Но ведь может случиться смертоубийство. Вон у него за плечами ружье».

А Ибрагим продолжал, все так же хитренько улыбаясь:

— Тебе бы надо такой барашка. Ой как надо. Однако — нет.

— Не дразни! Куда гонишь?