Волки

Косте нравится Славушка в матросском костюме, в коротких штанишках.

Иногда, по просьбе Кости, наряжается так в праздники; дуется тогда, ворчит:

– Нешто с моей задницей возможно в таких портках? Сядешь и здрасте. И без штанов. Или ногу задрать и страшно.

– А ты не задирай! Подумаешь, какой певец из балета - ноги ему задирать надо!
– говорит Костя, разглядывая с довольным видом своего жирного красавца, как помещик откормленного поросенка.

Ванькою не интересовался.

– Глазята приличные, а телом не вышел, - говорил Ломтев.

– Ты, Славушка, в его годы здоровее, поди, был? Тебе, Ваня, сколько?

– Одиннадцать!
– краснел Ванька, радуясь, что Ломтев им не интересуется.

– Я в евонные года много был здоровше, - хвастал Славушка.
– Я таких, как он, пятерых под себя возьму и песенки петь буду: "В дремучих лесах Забайкалья", - запевал озорник.

– Крученый!
– усмехался в густые усы Костя.

Потом добавлял серьезно:

– Надо тебя, Ванюшка, к другому делу приспособить. Живи пока. А потом я тебе дам работу.

"Воровать", - понял Ванька, но не испугался.

К Ломтеву нередко приходили гости. Чаще двое: Минька-Зуб и Игнатка-Балаба. А один раз с ними вместе пришел Солодовников Ларька, только что вышедший из Литовского замка, из арестантских рот.

Солодовников - поэт, автор многих распространенных среди ворья песен.

"Кресты", "Нам трудно жить на свете стало", "Где волны невские свинцовые целуют сумрачный гранит" - песни эти известны и в Москве, а может и дальше.

Ваньке Солодовников понравился.

Не было в нем ни ухарской грубости, ни презрительной важности, как у прочих делашей.

Прямой взгляд. Прямые разговоры. Без подначек, без жиганства.

И веселость. И ласковость.

И Зуб и Балаба отзывались о Солодовникове хорошо:

– Душевный человек! Не наш брат - хам. Голова.

– Ты, Ларион, все пишешь?
– полу-ласково, полу-насмешливо спрашивал Ломтев.

– Пишу. Куда же мне деваться?

– Куда? В роты опять, куда же денешься?
– острил Костя.

– Все мы будем там!
– махал рукою Ларька.

День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.

Пили, пели песни.

Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.

От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.

Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:

– Мм... Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм... Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право...

Славушка толкал Ваньку локтем:

– Окосел с рюмки.

Шаловливо добавил:

– Надо ему коньяку в чай вкатить.

А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" - "Ларькою".

– Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.

А Минька с Балабою грызлись:

– Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, - говорил Минька.

Балаба клялся:

– Истинный господь - не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?

А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.

Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:

Скажи, кикимора лесная,

Скажи, куда на гоп пойдешь?

Возьми меня с собой, дрянная,

А то одна ты пропадешь.

О, нежное мое созданье,

Маруха милая моя,

Скажи, сегодня где гуляла

И что достала для меня?

Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили:

Гуляла я сегодня в "Вязьме",

Была я также в "Кобозях".

Была в "Пассаже" с пасачами

Там пели песню: "Во лузях",

К нам прилетел швейцар с панели

Хотел в участок нас забрать

За то, что песню мы запели,

Зачем в "Пассаж" пришли гулять.

Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.

Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:

Гуляла Пашка-Сороковка

И с нею Манька-Бутерброд,

Мироновские, Катька с Юлькой,

И весь фартовый наш народ!..

Потом все четверо и Славушка - пятый:

Пойдем на гоп, трепло, скорее,

А то с тобой нас заметут,

Ведь на Литейном беспременно

Нас фигаря давно уж ждут.

А Солодовников закричал сипло:

– Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!

Запел на прежний мотив:

В Сибирь пошли на поселенье

Василька, Ванька, Лешка-Кот,

Червинский, Латкин и Кулясов

Все наш, все деловой народ.

Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.

А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:

– Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!

Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:

– По-о-верка? Есть!

Вскочил. Вытянул руки по швам.

– Так точно! Солодовников!.

– Тюрьмой бредит!
– шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку.
– Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.

Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.

– Пей, Ларя!
– совал рюмку Ломтев.

– Не мо... гу...
– застучал зубами.
– Спа-ать...

Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.