Вопросы
Шрифт:
И Дим подумал, что если здесь все, как в столице, то и здесь, пожалуй, существует то дело, которое он знает лучше всего на свете и с которым попытался завязать так поспешно. И здесь, пожалуй, с учетом курортного бизнеса у этого дела должны быть очень хорошие перспективы. И Дим не будет здесь лишним, потому что его карьера – от курьера до держателя точки – научила его многому. И здесь наверняка, найдется для него памятник какому-нибудь герою мировой войны, которого при жизни любили все девушки, а после героической смерти обсирают все голуби мира.
Больше не было ни одной слезинки, даже во рту пересохло, и язык прилип к небу. Даже в голове пересохли все мысли, и стало пусто, ясно и чисто.
Выготцев вернулся к одиннадцати – не очень в духе. Бурчал что-то, стаскивая ботинки, и никак не мог стащить. Таня склонилась и, как ребенку, развязала ему затянувшийся шнурок.
Выготцев вздохнул.
– Спасибо, маленькая. Замотался я что-то. Устал.
– Я вам ванну набрала.
Он поплелся в ванную.
Таня налила водки в стакан и села в кресло. Когда хозяев нет дома, или когда Выготцев скрывается в ванной, кажется, что она – полноправная владелица этого особняка и этой жидкости в стакане. Разве дом не любит ее? Илона все куда-то ускользает, Выготцев торчит целыми днями на работе, и только Таня хранит тепло их очага. Так разве она не хозяйка?
Он вернулся в белом махровом халате, и от белизны его фигура казалась еще больше, выше и шире в плечах.
– А кто тебе разрешал брать водку? – спросил резко, и Таня поняла, что, пожалуй, часы ее хозяйского правления подошли к концу. Допила быстро и села рядом с ним на диван.
– Может, и вам налить?
– В честь чего?
Пока она думала, Выготцев сам плеснул в стаканы и выпил.
– То, что надо.
– А вы красивым были в молодости? – спросила вдруг Таня.
– В молодости? Не очень. У меня лицо было, знаешь, красноватым. Такой оттенок. Нос широкий, щеки красные, волосы светлые.
– А потом?
– Потом то ли загорел, то ли обгорел, но морда потемнела.
Таня кивнула. Ясно, что Выготцев в молодости не был синеглазым брюнетом. И тогда Таня задала другой вопрос:
– А вы всегда будете управлять комбинатом?
– Всегда, – ответил Выготцев. – А если и не буду, на спокойную жизнь мне хватит. И тебе, моя девочка.
Этот ответ удовлетворил Таню больше. Она обхватила его за пояс и положила голову ему на грудь. Выготцев погладил Танину стриженую голову, потом повернул ее лицо к своему и стал целовать в губы. Пахло вокруг водкой, как в дешевом кабаке.
– Что тебе купить, моя маленькая? – спросил он, задирая ее свитер.
– Нет, ничего не нужно. У меня все есть.
Похоже, в этот раз ему самому чего-то не хватало. Он поцеловал, помял ее груди, а потом опустил свитер и снова налил себе.
– Да, устал я. И спину что-то ломит.
Таня даже обрадовалась, хотела уйти к себе, но Выготцев продолжил:
– И спать пора. А без женщины не могу. Ты раздевайся, Танечка. Хоть полежишь рядом.
Выготцев скинул халат и лег в постель. Таня разделась и тоже легла. Выготцеву
не спалось, он притискивал ее к себе, сжимал ее зад, дышал ей в волосы. Таня отвернулась спиной и затихла. Он еще повозился сзади, потом оставил в покое ее тело и засопел.На следующей день вернулась Илона с детьми. Сразу сделалось шумно и весело. Таня встречала их, широко улыбаясь своему спасению от цепких лап Выготцева. Когда он теперь успеет заскочить к ней? Так, изредка.
Илона окинула ее пренебрежительным взглядом.
– Что бледная такая? Последствия сексуальных излишеств?
– Подстриглась.
Илона пригляделась.
– Точно. И зачем?
Таня пожала плечами.
– Волосы продать можно было. На парики. Во всех парикмахерских принимают, – сказала Илона. – Они тебе заплатили?
– Нет. Я заплатила – за стрижку.
– Ну, значит, отымели тебя просто. Ничего, тебе не привыкать.
Илона еще раз взглянула на нее и вдруг смягчилась.
– Ладно, все мы одинаковые. Думаешь, мне Выготцева жалко? Да пошел он! Пошел он! Бери с него, сколько сможешь! Я тебе еще и помогу. А на черта он тогда нужен? Пенек старый! Я хоть отдохнула.
Она помолчала.
– Знаешь, одного одноклассника встретила. Он там фермер в селе, телят разводит. А я – крутая такая, подъезжаю на тачке, с шофером, с детьми. У нас с ним любовь была когда-то. Теперь он женат, конечно, там, на Маруське какой-то, вместе в коровниках возятся.
Илона снова умолкла.
– И что? – спросила Таня.
– И... он худой такой стал. Лицо черное. Вообще на себя не похож. А я смотрю на него, знаешь, и вижу того парнишку, который меня из школы провожал и мой портфель волочил... и поцеловать меня боялся. Ну, он: «Как ты? Как живете?» Я говорю: «Замечательно. Дети вот, достаток». Стоим и молчим. Потом он достает из кармана бутылку водки и пьет с горла. А сзади его Маруська напирает: «Ну, идешь ты в магазин или нет?» Он и пошел.
– И ничего не было? – спросила Таня.
– А что могло быть? Я из деревни в шестнадцать лет уехала, чтобы певицей стать. Не обратно же теперь возвращаться?.. Просто, деньги к людям приходят тогда, когда жизнь уже позади. Деньги приходят, а жизнь уходит. Может, к шестидесяти и у него будет дом с колоннами и «мерс». Только тогда он слепыми глазами день от ночи не отличит. А мне сейчас жить хочется, и детей не в нищете растить и не в коровнике. Мне с Выготцевым очень повезло...
– За что же тогда ты его так ненавидишь?!
– За то и ненавижу, что справедливости в жизни нет.
Она подошла к недопитой бутылке и налила себе в Танин стакан.
– А Колька, знаешь, бежит к нему: «Дядя Виталик, а где у коровы молоко?» Он же молоко только в пакетах и коробках видел...
Илона глотнула водку и поморщилась.
– Ну, у меня хоть любовники есть. А тебе – нельзя. Тебя он тогда за шкирку вышвырнет, как собачонку, которая на ковер написяла. Тебе – хуже.
Сделала еще глоток.
– Ладно, Танюха, держись. Сама подпряглась. А я вот до лета посижу и – на Канары. Отведу душу.