Ворон на снегу
Шрифт:
Да, это был Афанасий. Конечно же, конечно! Хотя голос не его, не Афанасиев. И горько, и обидно, и радостно — этакий вихрь чувств воспламенился в сжавшейся Алешкиной груди. Он торопливо отъехал, опасливо оглядываясь на охранную вышку над заплотом.
Конечно, Алешка нашел возможность встретиться без лишних глаз и без лишних ушей. И не однажды.
В зоне полно глухих мест, закоулков, куда можно зайти, заехать вроде как для дела.
Рассказал Афанасий очень даже злую прибаутку про суслика.
Сидел, дескать, суслик на травном бугорке и томился скукой. Чего бы такое сделать, чтобы скуки не было, думал он. А тут лягушка молодая, рожица круглая, вылезла из воды погреться на солнышке. Суслик и
— Так вот, — сказал Афанасий, — иные наши мужики уподобились этой лягушке. Никакого человеческого самолюбия. Всякий поганый суслик поманит к себе — к нему мужики уж бегут службу справлять. Потом... потом в свою же канаву и спрашивают: «А дальше что?»
О себе Афанасий молчал.
На третьей или четвертой встрече он потребовал (потребовал, а не попросил) от Алешки помочь устроить ему побег. Ему и еще с ним вместе двум сербам. Сербов этих Алешка и в глаза не видел, что они за люди такие, чтобы из-за них стараться.
— Твои заботы лишь в том, чтобы сделать так, как мы спланируем. Ты это сделаешь, потому что... Потому что не мог же ты весь запродаться своим собственным врагам. От тебя требуется только самая малость, — говорил Афанасий зло, с мстительными, оскорбляющими Алешку нотами в голосе.
Однако план, предложенный Афанасием, не годился вовсе. Алешка это сразу усек своим практическим рассудком, обостренным опасностью. План Афанасия гляделся крайне нелепым, наивным. «А может, все-то у них, у таких вот, — нелепое?» — даже подумалось. Даже не стерпел Алешка, чтобы не выматериться, и обозвал Афанасия дуралеем и еще слепым кротом. Ну, представить только: по одному Алешка на своем лошадином транспорте, упрятав под прутьями, под мешками, под всяким дерьмом, вывезет их через ворота, мимо вахтенного охранника, за зону. Вывезет, да. Ну, потом так же по одному вывезет за мост, на таежную дорогу. А дальше-то?
Разве нет там казачьей заставы? Алешка-то знает, что всякий, кто бежал из острога, как раз на этой именно дороге и попадался. Летом болотная топь кругом, а по снегу еще хуже — след виден за двести сажен. К тому же и под снегом болотная топь дышит, парит, едва свернул от кустов — и кричи господа бога на подмогу, увязнешь.
Поблудил Алешка сверх меры по этим местам, ох поблудил. А какой ледянистой чернотой душа заволакивалась, когда вели его назад, колотили в спину, в затылок, и никакого лучика уж не мелькало, не примереживалось впереди, казалось, теперь так всегда будет — беспросветность черная, сажевая, ямная, липкая, гнусная. И битье воспринималось уже без боли, без потрясения, с отупелостью глухой в угасшем теле и в такой же угасшей душе...
План Алешка выставил свой. На паровозе выедут. Да, теперь с северо-запада через болотину и через лес проложены рельсы. Паровоз с дюжиной вагонов приезжает на территорию угольных копей ночью. Это дает возможность действовать если и не очень-то легко, но с гораздо, гораздо большим шансом.
— Ладно, ладно, — одобрял Афанасий, выслушав терпеливо и поразмыслив. — Революция тебе зачтет, когда... когда всех таких, как ты, будем судить за предательство народных интересов.
— Судильщик! Вошь в голове судила бы вас всех, — сплюнул Алешка в горьком раздражении.
Прутяные коробки, которые он наладил из краснотала, росшего по реке, решено
было завезти в зону еще по темноте, до нарядной разводки. Не пряча, сложил он их возле заплота, ближе к паровозному пути, где обычно складировался всякий груз, назначенный для отправления поездом.— Чего это ты рано так сегодня загоношился? — сонно, с зевотой, спросил вахтенный, когда Алешка уже выезжал из зоны.
— Старательнее служба — больше честь, больше честь — денег не счесть, — отозвался Алешка балагуристо, соскакивая с телеги, чтобы раздвинуть в полутемени половинки ворот, грузно, тяжело осевших на сырую землю.
— А что, тебе рази, на лошадях-то, не одинаково дают жалованья? — заинтересовался вахтенный, давний Алешкин знакомый солдат Песьев, и перестал потягиваться. — Это хорошо, что не одинаково. Выгоднее. Как сработал, таков и приварок. А у нас, у постовых, одинаково. Со старанием аль нет — жалованья не прибудет... А ты бы, землячок, мне от своего фельдфебеля сигареток добыл, тех, которые мусью... Зазноба, марушка у меня, понимаешь, из деликатных дамочка. Когда придешь к ней, махрой из тебя иль самосадом... Не переносит она, понимаешь, вонькости мужицкой. А мусью, они бы мне в самый раз. И для дамочки вместо конфеток будто...
— Ладно, Песьев, ладно, — пообещал Алешка, за ним это водилось — баловать охранников французскими сигаретами, какие добывал он в каптерке у Хвылева.
Оставалось... Что? Оставалось Афанасию угодить на ночную погрузку и дальше... Дальше уж само собой... Как богу угодно.
А богу был угоден, конечно, справедливый исход, ему со своего неба все видно, Алешка в это уверовал и потому в эти дни был веселым.
Угодить, однако, на ночную погрузку вагонов Афанасию оказалось не так-то просто. Подбирал на такую работу не староста, а офицер из штаба, имевший к всевышнему на небе отношение куда как меньшее, чем к дьяволу в преисподней; подбирал он с участием доктора Звонницкого самых крепких и молодых. А Афанасий далеко не молодой и уж никак не самый крепкий.
И все же он угодил на ночную погрузку. Как ему это удалось, опять же богу одному ведомо. Через дружков, через подставных лиц, через кого-то еще — Алешке в это вникать нужды не было. Он только, узнав, что Афанасий со своими сербами будет сегодня в полночь на погрузке вагонов, отправился прямым ходом в кабак, опорожнил стакан, на пути оттуда завернул в церковь и зажег там свечу, проговорив: «На удачу, которой мне, Алешке Зыбрину, сыну Алексея, в таком деле, когда убегал, не было, пусть им будет, аминь». А после этого плотнее перепоясался и пошел к паровозу, стоявшему в углу зоны, где и завел разговор с кондуктором: не воспротивится ли он, добрый человек, если на вагон, поверх угля, будут брошены плетеные коробушки? К этому вопросу были присовокуплены тугие, прохладно-гладкие пачечки добытых в хвылевской каптерке французских сигарет. Кондуктор, низкорослый, грудастый, как голубь, положил в карман сигареты, приценился в дымном свете, падавшем из паровоза, к Алешкиному солдатскому бушлату. «Приторговываешь, служивый?» Еще приценился, кивнул и молча отошел за паровоз, в сырую темноту.
Это было переломом, воспарением Алешкиного духа, успевшего опасть, заскорузиться.
И когда поезд ушел, Алешка стоял у затворенных, непробиваемо-глухих ворот, слушал затихающий железный шум в лесу, шум этот истончался где-то уже очень далеко за болотами. Протяжный машинный свист всверливался в ухо, усиливая звон в голове.
— Перемена погоды будет, — сказал караульный из своей будки над оградой.
Там же, над будкой-скворечником, низкое тяжелое небо начинало предрассветно сереть, а гора вместе с лесом, наоборот, пуще набухала, наливалась угольной чернотой, будто и не деревья там росли, а был сплошной угольный пласт.