Ворон на снегу

Вы думаете, дверь в сырьевом цехе распахнута, заходи и разгуливай? Как бы не так. Замки пудовые на дверях. Да к тому же ещё и пломба. А сама дверь-то из железа в палец толщиной.

Пацанва наша не могла бы сама себя уважать, если бы не отыскала способ, как проникнуть вовнутрь помимо дверей. Основная заслуга Пашки.

Он оказался оч-чень по этой части смышленым – кстати, брюхо у него так и не восстановилось, рефлекс получился: как поест чего всухомятку, так его тут же начинает пучить, позывы на рвоту. Вот он, Пашка, обладающий замечательно чутким носом с его прирождённой привычкой заглядывать во все мусорные углы, однажды, когда бугор отсутствовал, уйдя на вахту к охране решать какой-то вопрос, Пашка-то пошёл в сортир, так он сказал, потом уж он признался, что не в сортир ходил, а в разведку.

– Ты, дохляк, чего бродишь-то! – зашумел помощник бригадира Абрамкин.

– Дык, сказал же… Чего вы? Брюхо схватило…

– Финтишь! По шее тебе дать, чтобы не брюхо, а голову схватило!

И тут Пашка вытряхнул из-под полы увесистый сырой кусок свиной шкуры, наткнул на палку, сунул в огонь и заявил с видом пахана:

– Хрен вот вы у меня получите… Если лаяться будет… – Однако тут же добавил: – А кто за меня, тому? Посмотрим.

Понятно, у всех сразу желание лаяться пропало. И помощник бригадира Абрамкин смолк. Потому как аромат сальный такой пошёл по всему длинному сараю, что тут же стало уж не до ящиков. Сошлись к очагу все, окружили Пашку. Глазеют вожделенно. А тот покручивает палку, и капли жира падают в огонь. Иные капли охватываются пламенем налету, в воздухе, и трещат, шипят совсем как дома на сковороде.

– Луку бы сюда ещё, – заподлизывался толстый Туф. – Вот бы тогда! Верно, Паша?

А Паша, доведя жаркое до нужной кондиции, взял топор и принялся осторожно и бережно рассекать на чурке дымящуюся шкуру, свернувшуюся трубкой, на мелкие лоскутки.

– Кто-нибудь на васере постойте, чтобы Куц не накрыл, – предусмотрительно сказал Абрамкин, получив свою долю.

Пашка проявил справедливость: каждому бригаднику досталось по кусочку. К приходу Куца от деликатеса ничего не осталось, каждый проглотил свою дольку без жевания, – а жевать его всё равно бесполезно, шкура не жуётся. Свиная шкура проявляла себя разве только в желудке, проявляла иканием да жаждой испить кипяточку.

Но Куц не дурак. Едва появившись в проходе сарая, он потянул ноздрями воздух и гаркнул:

– Признавайтесь, сучата, что где спёрли? Мои беседы о цивилизации не усвоили?

На целую минуту наступила мёртвая тишина. Стало слышно, как ветер, срывающий с земли позёмку, шелестит, застревая в колючей проволоке заграждения. Тут Паша снова запросился в сортир. Ещё сколько-то человек туда же спешно побежали. А остальные принялись так стучать молотками, изображая дружную работу, что бригадиру пришлось останавливать.

– Стоп! – приказал Куц. И, помедлив, сказал: – Повторяться не буду. Ну так что? Спёрли? Где?

И тут Пашка, которого Куц перехватил на пути в спасительный сортир, промямлил:

– Да вон… чуток я добыл…

– Так, раскололся. Это уж легче. Пошли, показывай, где добыл, – резко развернулся бугор, приподняв правую ступню, как бы для удара.

Пашка обречённо поджался, ожидал заслуженного справедливого пинка под зад. Но пинкаря, к удивлению всех нас, а ещё больше к удивлению самого Пашки, не последовало, и оттого Пашка сжался ещё пуще, окончательно оробев и растерявшись.

– Дык… – намерился он что-то пояснить в своё оправдание.

– Вот тебе и «дык», – передразнил Куц со злой гримасой.

Вдвоём они растворились в темноте фабричного двора. Где-то ходили. Вернулись молчаливые. Ни Куц ничего больше не говорил по этому поводу, ни Пашка. А на следующую ночь, когда бригада поработала дружно и прибыльно, упаковочной тары наставили мы за стенкой сарая целую пирамиду, бугор, подобрев, усмешливо поинтересовался:

– Ну что, жаркого хотите? Того, как вчера…

– Хотим! – завопила пацанва.

– Тихо! Тихо! Не так активно, – пресёк взмахом руки Куц.

В напарники Пашке был выделен доброволец в лице Генки Сороки, бойкого пацана по кличке Моргун. Они отправились за добычей.

Так у нас это дело и началось. Напарниками у Пашки каждый раз были разные добровольцы. Ходил и я. При этом, когда поход за добычей в сырьевой цех устраивался, в то самое время, в тот самый час, когда пацаны организованной группой шли туда, сам же Куц шёл в проходную будку, чтобы отвлекать разговорами, разным трёпом охрану.

Под корпусом сырьевого цеха был лаз, прорытый когда-то шалыми дворнягами, в него-то и умудрился Пашка проникнуть. Когда я попробовал, то оказалось, не так уж это хитро: свернулся плотнее, шапку на уши – и ныряй вниз башкой.

А во внутренностях тут уж оглядись. Приметь обострившимся глазом сразу, что где лежит. Чтобы зря по помещению не рыскать. Чтобы тень твоя не металась. Потому, как если что, то срок дополнительный накрутят за милую душу. И тогда уж маму свою наверняка не увидишь. Вторая будет судимость да плюс особый пункт в статье, кража-то, вон, государственная, кусок шкуры-то, он государственный, за такое полагается – ой-ой. К тому же может прокурор ещё и «вредительство» присовокупить. Ну, как, дружок? Нет, нет, правде в глаза смотри. Шкуру режешь, значит, вредишь достоянию. Ясно же. И курёнку щипаному ясно. Цивилизация на этом как раз и держится, что всем ясно.

Со двора в окна помещение с края на край просматривается. Надо потому сразу от лаза метнуться влево. Там бочки с известью, с хлоркой и ещё с чем-то, с каким-то компонентом. Между ними на кукорьках, между бетонными столбами, а потом уж пролезть по за чанами, полными смердящего раствора, в которые, сдуру и сослепу, можно по скользкому-то сырому полу запросто плюхнуться.

Плюхнешься, облезешь весь. Так вот, чтобы не облезти, гляди в оба. А за чанами опять бочки, за бочками деревянные настилы, – и по настилам на четвереньках, – а тогда уж наткнёшься на кучки те, что тебе надо. Шкуры, не тронутые обработкой, они сразу приметны. Молодец, Пашка, разнюхал! Проторил первую тропку. Талант!

Наткнуться в туманном полусвете на нужную кучу – это ещё далеко не значит, что дело сделано. Нет! Теперь надо, втыкая пальцы в сырую, холодную, скользкую мякоть, нащупать, где толще мездра.

А толстая мездра почти сплошь живая. Под пальцами, под ладонью она шевелится. Я первый раз в испуге отдёрнул руку. Пашка весело и ехидно засмеялся, поганец:

– Что? Кусачие? – и успокоил: – Не боись, ето ети самые… Не боров ожил. Ети самые…

«Ети самые» – толще моего пальца, белые, крутящиеся. Они, негодуя, что их вытолкнули на свет, расползались. Пашка, отполосовав бритвенно-острым ножом, наточенным на кирпичах, самый толстый край шкуры, присев на кукорьки, выскребал этих обитателей на бетонный, оледенелый пол.

– Что, что? – делая свою работу, приговаривал Пашка. – Слышь, китайцы будто ету гадость жрут. Будто в ресторанах даже за большие деньги едят.

Пашка говорит, конечно, про ту «гадость», которая на полу крутится, извивается и ползает, а не про ту, какую мы с ним собирались жрать, принимая за высший смак. Китайцы жрут всё, что шевелится, однако, шкурой-то наверняка брезгуют, а нам – лакомство.

Про это мы поговорим у огня, когда каждый, наткнув свой лоскут шкуры на палку, выжарит над пламенем, вычистит щепочкой и по верху, и изнутри от червей и от копоти и ещё раз сунет в синее пламя, будет отрывать зубами кусочки и заглатывать.