Ворон на снегу
Шрифт:
В ту весну случится в колонии ещё одно ЧП. Какой-то истеричный псих из нового этапа пырнёт заточкой в темноте барачного тамбура Жмуда Жмудовича (настоящее имя его: Игорь Самуилович), он в больнице скончается.
И мне, и другим тоже вдруг станет очень его не хватать, поймём, что безобидный он человек, пытающийся совершить невозможное – сделать из нас людей. Он обладал огромным интеллектом и эрудицией, а нашим головам, между прочим, ничего этого не надо было, мы отторгались, как резиновый мячик из водной глуби, и он страдал от этого. Прости нас, беспутных, Игорь Самуилович!
ПОКУШЕНИЕ НА МОЮ ДЕВСТВЕННОСТЬ
В середине
Что это значит?
Это значит: я своим примерным поведением (так рассудило начальство) заслужил доверие. За мной, значит, наблюдают, и моё старание не остаётся незамеченным.
Ходить без конвоя – доверие такое. Без сопровождения овчарки. Не свободно так это ходить, куда захочу. А лишь в условленные места. Но ведь всё равно – свободно!
Условленное место – конная база. Это, примерно, километра полтора от зоны.
Вот эти полтора километра я могу идти как хочу. Могу шагом, могу бегом, вприпрыжку и всяк. А могу и остановиться, оглядеться, постоять, на небо выпялиться, на прохожих людей уставиться, могу и дворняжку какую ласковую к себе подманить, по голове пёсика погладить, если, конечно, пёсик не тяпнет за руку.
На пути и с одного боку, и с другого жилые двухэтажки, длинные, как бараки, да это и есть бараки, только в два этажа, тёмные от грязи и от старости. Вдоль окон (это чтобы не упёрли – из окон следить) женщины вешают на верёвки стираные рубахи, кальсоны. Другие хозяйки колотят палками самотканые половики. На крыльце скачет ребятня-малышня.
По такому житейскому реализму я соскучился до слёз. До надрыва в сердце истосковался.
Вон добрая женщина с седой прядью волос, выбившейся из-под серого платка, чем-то похожа на маму. Вышла она из дома с тазиком, высыпала золу и всматривается в прохожих озабоченно, с печалью. И в меня всматривается. Что она такое заметила в пацане? Худобу и одёжку с чужого плеча?
А вон парнишки пинают футбольный мяч. И мне очень хочется подскочить к мячу и тоже пнуть. Как это здорово – иметь возможность гонять по двору футбольный мяч!
Но впереди идут два зэка, старше возрастом, тоже бесконвойные.
Ой, впрочем, один из них уже не зэк, он бывший зэк – это Куц. Мне нельзя отставать далеко от них. И вообще, как меня проинструктировали, я не имею права отвлекаться чем-либо и сходить с установленного маршрута.
На конной базе, представляющей собой два длинных дощатых сарая и широкий двор с телегами, моим основным делом было гонять лошадей к реке на водопой. Дело это мне глянулось, было знакомо, исполнял я его играючи. Я выводил из яслей пегую низкорослую кобылицу, зануздывал, взбирался на её жёсткую, побитую седёлкой, спину, поправлял себе штаны в промежьи, чтобы не защемить свой мужской орган и ехал рысцой. Присвистывал и размахивал коротеньким бичом не столько по обязанности, сколько от полноты чувств. Табун лошадей в три десятка голов не разбегался, а сразу направлялся по привычному спуску к реке. Я ждал, пока лошади напьются, а пьют они в два-три приёма: потянут струю через зубы, подумают, постоят и ещё потянут, и ещё постоят в задумчивости, а с губ между тем стекают крупные капли, падают обратно в поток со звоном. Пока животные пьют, я успеваю оглядеть другой берег. Отсюда совсем близко городские улицы, лишь перебраться через водный поток и вот она, другая жизнь, старинный город, он старше Новосибирска на три века и люди в нём, наверное, все старые, описанные старыми писателями, представляю, как я бы появился среди них, они бы напуганно кричали: «Колонист, колонист, держите его! Разбойник!» А я вовсе не разбойник.
Говорят, прежде, до войны, когда режим в колонии был не так строг, колонисты
сильно досаждали городу и население города долго билось за то, чтобы освободили его от таких вороватых соседей.На базе я был придан в подручные к мордатому дядьке по имени Семён, он тоже расконвоированный зэк из взрослого лагеря, расположенного недалеко от нашей трудколонии. Мужику отчего-то не понравилось, что зову я его «дядька Семён», он, матюгнувшись, выговорил:
– Какой я тебе дядька! Племянничек нашёлся! Сеней зови.
Ну, Сеня, так Сеня, подумал я.
Сеня был низкоросл, кряжисто-осанист, упитан, он давно расконвоирован, и успел наесть себе ряху на сторонних непостных харчах.
Сеня рассказывал, как у них в колхозе районный уполномоченный учил доярок поднимать надои. «Вы сейчас надаиваете сколько?» – спрашивал уполномоченный. Доярки отвечали: «Столько…» Уполномоченный снова спрашивал: «А сколько времени под коровой сидите?» Ему отвечали: «А часов-то нету, чтобы знать». Уполномоченный распоряжение председателю сделал: повесить в коровнике часы и под коровами доярки чтобы сидели вдвое дольше, тогда и надои будут вдвое больше.
На базе шла подготовка к сенокосной поре с выездом на какие-то дальние луга. В задачу Сени, а, следовательно, и мою задачу входило: подготовить не только конную тягловую силу к ответственным работам, а и разный инвентарь, необходимый к сенокосной страде отладить. Сам Сеня готовил телеги, конные и ручные грабли, вилы, а я счёсывал железным скребком с лошадей линялую шерсть. С иных шерсть спадала с боков клоками. Если обнаруживалась на коже ссадина, я смазывал её берёзовым дёгтем из логушка.
– Туды их растуды, – ругал всех подряд Сеня, включая и появляющихся на дворе конбазы оперов. – Затянули с сенокосом. Надо было бы уже на по за той неделе быть на лугах и уже успеть поставить там первые зароды! Дожди прошли, травища наросла, вот и брать её, пока не слегла…
Вопрос задержки с выездом состоял в том, что кадровый состав сенокосильщиков, гребельщиков, метчиков ещё не был укомплектован. Не то бесконвойных нужное количество не находилось ни в лагере, ни в трудколонии, не то ещё что мешало. Впрочем, новые побеги из зон – и вообще побеги, случались регулярно, то групповые, то одиночные, – понуждали начальство относиться к практике расконвоирования всё строже и строже, биографии кандидатов на расконвоирование рассматривались на все ряды, учитывалась психическая сторона характера.
Затянув с этим делом, оперативники нервничали, как-то старались наверстать упущенное время. Отыскивали людей, особенно среди пожилых, кого можно, хотя бы временно, пустить в поле без охраны.
Ко мне относились благосклонно: по биографии-то я с одной стороны деревенский, колхозный, с другой стороны – заводской, ну, а то, что отец забран по 58-й, в данный момент это оперативников не интересовало.
Ответственным распорядителем на сенокосных работах был назначен Куц.
– Ты забирай тех, кто есть, отправляйся, а мы тебе через два-три дня подошлём, пригоним пополнение. Пока там базу готовь, стан оборудуй, – говорили оперативники Куцу.
С одним из оперов я почти сдружился. Дело в том, что он держал в домашнем своём хозяйстве курочек, а я мог наскрести в лошадиных кормушках сумочку овсеца для него. Он так и говорил:
– Ты, малый, моим курочкам что-нибудь сообрази.
Он был доволен, смущённо улыбался, принимая от меня увесистую сумку.
Я оказался в первой группе сенокосников. Да и вся группа-то из трёх человек: Куц, Сеня и я. На двух бричках поехали, нагрузившись инвентарём. Выехали утром. На дорогу ушёл почти весь день. Солнце держалось высоко на безоблачном белесом небе. Луговины перемежались берёзовыми околками. Над лошадьми роем летали крупные, озлобленные пауты. Я ещё никогда не видел столько много паутов. Однако ни Куц, ни Сеня как бы не замечали их.