Ворон на снегу

Так закончился начавшийся радостно день.

ПРОСТИ НАС, ИГОРЬ САМУИЛОВИЧ

Колонистам на склоне этой же зимы – 1943 год – было суждено пережить страшную эпидемию какой-то особой заразы. Нам не говорили, не разглашалось, что это за такая зараза, просто прибыла министерская, из Москвы (из Москвы!), комиссия, ходила по зоне в синих халатах. Потом чем-то прыскали.

А корпуса, где обнаружилась болезнь, закрылись сразу же на карантин. Наглухо закрылись. Это называлось: «Обеспечение глухого карантина».

Болезнь с самого начала проявлялась фиолетово-красной сыпью. Таких на работу не водили и никуда из спального корпуса не выпускали.

– Лафа, – завидовал толстый Туф, видя, как подвозят к карантинным корпусам на тележках из столовки бачки с едой. – Лафа. Вкалывать их не гонят, пайку усиленную дают, баланду улучшенную наливают, лежи да лежи. Эх, я бы отоспался!

Отоспаться вволю хотелось не только одному Туфу.

Режимный порядок угнетал и изматывал до очумления, мы были словно злаковые стебли, попавшие в молотильный барабан. Двенадцать часов на смене. Час – на то, чтобы стоять в воротах на разводе и на то, чтобы дойти в колонне до места работы. И час на то, чтобы переместиться с работы. Два часа занятий по общеучебной школьной программе. Как же, о нас заботились: мы должны выйти отсюда грамотными. Нам говорили о заботе Сталина: грамотными мы должны выйти. Не всем удастся попасть в красноармейское училище, но зато всем удастся участвовать после победного завершения войны в восстановлении страны Советов. Надо думать о будущем Отечества! Обязательный политчас со Жмудом Жмудовичем доводил до остервенения.

И ещё обязательные каждодневные занятия по режиму, которые проводил когда тот же Жмуд Жмудович, а когда какой другой инспектор.

– Алексеев, скажи мне основное преимущество социализма над капитализмом, – спрашивал въедливый инспектор, указывал пальцем в дремлющего Туфа, положившего голову на моё плечо. Алексеев – это его фамилия.

Я отстранял своё плечо. Туф вздрагивал и ронял голову себе подбородком на грудь.

– А? – спохватывался он.

– Скажи мне, Алексеев, в чём разница между капитализмом и социализмом? – занудно повторялся вопрос.

– Ага… Это… При капитализме жить народу плохо, свободы нету, а при социализме – хорошо! – выпаливал Туф, не совсем проснувшись.

– Правильно, – отмечал похвально инспектор.

На другом занятии опять к Туфу вопрос. Он, конечно, опять валил свою бестолковую башку на моё плечо.

– А ответь, Алексеев, с какого часа ты не должен выходить из спального корпуса в вечернее время?

– А? – вздрагивал Туф, бессмысленно моргая глазами. Вопрос ему повторялся в том же тоне: «А ответь, Алексеев…»

– Дак это…

Выясняется, что согласно новому расписанию, выход из спального корпуса на улицу запрещается не в час отбоя, а раньше.

Новым расписание режима можно было считать лишь с большой натяжкой. Оно фактически было не новым, а уже старым. Но пункты в нём мало кто читал, а тем более утруждал себя запоминанием.

– Запомните все! – призывал угрожающе на тонкой ноте Жмуд Жмудович и в бессчетный раз читал нам вслух это новое расписание.

Он же, Жмуд Жмудович, был неотступен во всех других воспитательных вопросах. Настырно завлекал нас в кружки самодеятельности, хотя результат был близок к нулю. Из всей бригады лишь двое завлеклись играть на балалайках, но и тех хватило только на две или три репетиции – отличились этим геройством Туф и Сорока.

Приходила в красный уголок проводить свои занятия студентка Томского медицинского института, так, кажется, она представилась. Белые пимики и тёмная чёлка под белой пушистой вязаной шапочкой. С ней непременно вваливались два надзирателя, внушительные громилы, амбалы, хохлы Хряпко и Остапко, они садились за её спиной, угрюмо и сосредоточенно наблюдали.

Громил этих приставляло начальство, понятно, для защиты девичьей чести. Кто же доверит курочку волчатам! Хищникам, у которых мозги не созрели, а зубы отросли, это мы, значит.

Вопрос у студентки-медички, звали её, помню, Рита Петровна, был крайне актуальный для нашего беспутного контингента: «Половые извращения в подростковый период и нарушения психики с этим связанные» У неё даже плакатик был на эту тему, который она аккуратно и бережно вешала на стену, изображаюший почему-то голову поросёнка. Ужель она полагает, что у нас поросячьи мозги? Ну, аналогия!

Пацанва, конечно, тут же придумала студентке прозвище: «Пикулька». Голосок у неё был пикулистый, напевный.

На занятиях у «Пикульки», естественно, ни спящих, ни дремлющих не оказывалось. По ней выходило, что вздрачивание (по-медицински – мастурбация) вредно влияет на психику, а выпускание малофейки (по-учёному – сперматозоидов) ведёт к понижению в будущем детородного потенциала, так она выразилась: «детородного потенциала».

Что такое «потенциал», что скрывается за этим учёным словечком, конечно, никто не понял. Хотя слово-то всем приглянулось – красивое, напевное слово, и каждый находил ему своё применение.

– Вот как вкачу тебе между ушей, так сразу по самый потенциал будет! – ругался кто-нибудь.

Или:

– А пошёл ты к потенциалу!

Лоботрясы, самые отъявленные дрочильщики, лезли под скамейку, будто

что-то уронили. Лезли, чтобы что-то снизу разглядеть и там наскоро совершить

своё дело. А что там разглядишь – не лето же, не оголено под юбкой-то. Я сам

не стерпел, слазил для интереса: ничего там не видно. Никакого потенциала.

Поводов для хохм было достаточно после таких-то бесед.

– Эй, братва! – возглашал Генка Сорока, когда дневальный объявлял отбой и все прыгали на нары под одеяла. – Детородный потенциал чтобы не расстраивать, смотрите!

Полагаю, что для уменьшения массы психов-мастурбаторов (по-учёному) Пикулька никак не повлияла положительно, если даже не наоборот – не увеличила своим появлением число таковых. Обострила интерес, став замечательным наглядным объектом для возбуждения эротических фантазий.

Карантин между тем продолжался. И продолжался до самой весны, когда все канавы и канавки на зоне заполнились играющими на солнце ручьями. Потом были подогнаны автомашины с цистернами и шлангами. Через все окна что-то вбрызгивали во внутрь. И тут кто-то из пацанов, смотревших со стороны, изумлённо ахнул:

– А где же вся братва-то?

– Какая братва?

– А какая тут, в этих корпусах-то… Больные где?

– Никого тут нет, – отвечал рабочий, тащивший шланг от цистерны и сующий в окно. – Ступай себе, не мешай.

А куда девались заболевшие колонисты, вопрос для меня остался нераскрытым и до сих пор, когда вот пишу этот текст. Разговоры ходили разные, будто вывезли их ночью и определили далеко в тайге; и ещё: будто в Москву их вывезли, в институт для изучения, это которые выжили.