Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
В 20-е годы Тышлер и Шагал вместе делали спектакли для еврейского театра, которым руководил великий актер и режиссер Михоэлс. Министром культуры в то время был Луначарский. Он вызвал к себе обоих художников, подавших просьбу об отъезде в Париж для учебы. Министр дал разрешение лишь Шагалу, а Тышлеру сказал: «Саша, ты талантливее и должен остаться в России и для России. Я ведь знаю, что Марк из Парижа не вернется».
XVI
НАТАН
У историка Натана Эдельмана светлые глаза, как у мальчика. Он кладет голову на подушку так, что волосы у него всегда взъерошены. Он тяжело падает, обрушивается то на диван, то на стул всем своим крупным телом, не совершая ни малейшего усилия, чтобы замедлить это падение. Диван скрипит, а стулья иногда оседают под его тяжестью, но все же не причиняют никакого вреда историку. Тот всегда успевает чудом вскочить на ноги, поглощенный беседой, даже не заметив катастрофы, которая произошла за его спиной в чужом доме. Несколько лет назад я пришел к нему с предложением написать книгу об итальянцах в России с 1200 года до революции. Натан попросил
XVII
ПАСТЕРНАК
Мы приехали в Переделкино с драматургом Эдвардом Радзинским. Шли по дорожке, вдоль которой тянулись заросли высокой крапивы. На пути попадались нам дачи и Дома ветеранов, где жили старые большевики. На них были непременно темные пиджаки с орденами… На скамеечках, залитых солнцем, сидели светловолосые женщины. Так мы дошли до кладбища, где была могила Бориса Пастернака, рядом с которой поднимались невысокие могильные плиты старых большевиков (на этот раз речь идет об умерших). Я сорвал цветок и какие-то листочки себе на память с могилы Пастернака. Эдвард рассказал мне, как однажды заехал за великим писателем, чтобы отвезти его домой после короткого лечения за городом. Когда они уже уложили в машину его вещи, Пастернак снова направился к дому и поднялся в свою комнату. Эдвард, подождав несколько минут, пошел посмотреть, не случилось ли что-нибудь с ним. Пастернак сидел молча, и, увидев Эдварда, сказал: «Мне хотелось побыть одному несколько минут, попрощаться с самим собой в этой комнате, где я какое-то время жил, и, видимо, не увижу ее больше». Радзинский вышел и ожидал его в машине.
XVIII
ДУДУК
Жалобы дудука, этого древнего армянского инструмента, настигли меня, когда я выходил из маленького ресторана в Санкт-Петербурге, куда был приглашен. Играл на нем старый человек, пришедший в это место специально для меня. В первое мгновение звук вызывал в памяти стадо овец. Дудочку наверняка мастерили для себя пастухи из камышей или из веток вишни — ряд дырочек и широкий язычок вначале, похожий на клюв утки. Старик захватил дудук с собой, быть может, помогая себе этим бороться с тоской по Армении. Меня почти сразу же заворожило его неудержимое старание одарить меня самым трогательным мотивом из тех, что он знал. Меня окутала сеть этих нежных музыкальных узоров, которые заставляли дрожать и страдать воздух. Он делался влажным, выходя из инструмента. Все во мне превратилось в молитву, в страдание, которое само просило за себя прощения наивными звуками, почти всхлипывая, покамест не умирало в долгом выдохе, обессиливая и угасая.
Я так внимательно и напряженно вбирал в себя эти звуки, что пересел совсем рядом с музыкантом и старался, чтобы эти жалобы осели в моей памяти, там, где ею были уже собраны звуки моего детства.
XIX
ПРОЩАНИЕ БЕЗ СЛОВ
Женщина с Украины, которая работала у нас в доме несколько лет, уходила не оборачиваясь, я долго смотрел ей вслед, как будто видел ее впервые. Она возвращалась домой, потому что заболела ее мать. Не верила, думала, что когда-нибудь вернется в Италию. Шла, опустив голову, вниз по дорожке к калитке, выходящей на улицу. В руках несла пластиковую сумку, наполненную подарками, купленными на рынке. Я ругал себя за то, что за два года службы ее в нашем доме не смотрел на нее с достаточным вниманием и нежностью. Но она целыми днями двигалась, работая вдали от моей студии, и садилась за стол, когда я заканчивал есть, быть может, от скромности. Как только она вышла за калитку, обернулась, поставила свою сумку на землю и протянула руку, чтобы дотронуться до цветущего куста сирени в саду. Так она прощалась с ним и с двумя годами жизни, проведенными с нами. Или, быть может, хотела лишь дать отдохнуть руке. Спускалась по дороге за стенами дома, и я ее больше не видел. Я сразу же вспомнил Наташу Лебле, которую старался найти в Ярославле, во время моего пятидневного пребывания в этом великолепном городе на Волге. И у меня с ней произошло нечто похожее на прощание с украинкой. Наташа была одной из моих первых подруг в Москве, актриса, любимая режиссером Рустамом Хамдамовым. Девушка с мягкими чертами овального лица и светло-розовой кожей, которой удавалось убирать тени. Улыбалась, сдерживая радость, как будто не заслуживала ее. Выросла в Ярославле, который я видел впервые пожелтевшим от одуванчиков. Знаю, что она вышла замуж за американца, и у нее родился сын. После, редкие вести, приходящие от нее — семья распалась, и Наташа жила в Калифорнии в большом одиночестве и с желанием забыть все, что ее связывало с миром. Здесь, в Ярославле, кто-то сказал мне, что она вернулась и живет монашеской жизнью. Может быть, она стала одной из тех служек в церкви, которые чистят подсвечники и убирают огарки свечей, поставленных верующими. Одна старушка известила нас с уверенностью, что Наташа посещала один из монастырей на Волге, и тогда мы с женой поехали в этот большой монастырь. Он был весь выбелен после долгой реставрации. Монахини казались черными стрекозами, склонившимися над длинными клумбами вдоль дорожек, чтобы сажать цветы. Меня заворожили остатки фресок на стенах и на потолке в коридоре перед церковью. Глаза наполнились цветными пятнами отдельных, сохранившихся рук или группы тел без голов, как будто бы все утонуло в гипсовой твердой воде. И тогда я подумал, что не надо трогать эти стены, ни подвергать их реставрации с тем, чтобы зрителю было позволено с радостью дополнить в воображении эти фрагменты. Мы вошли во внутреннюю церковь, где собралось уже много верующих. Мои глаза утонули в иконах, которые покрывали дальние стены, и вдруг я заметил,
что рядом со мной безмолвно работают служки в голубых фартуках, очищая канделябры. В какой-то момент мне показалось, что одна из этих служек, та, что выше, и есть Наташа. Однако я не был уверен в этом, но что-то вызывало в памяти именно ее. Вдруг взгляд этой женщины коснулся меня, и я почувствовал, как легкий свет, исходящий из ее глаз, ласково дотронулся до меня, но почти тут же женщина направилась к выходу, как будто что-то ее взволновало. Я пошел за ней. Она впереди, я сзади. У меня было достаточно времени, чтобы сравнить это постаревшее тело с той молодой женщиной, которая играла в кино и двигалась легко и элегантно в те далекие московские дни. Она остановилась, может быть, о чем-то глубоко задумавшись, я тоже застыл как вкопанный. Когда она пошла снова, я увидел, что она решительно направлялась к выходу из большого монастырского двора. У меня осталась в памяти лишь ее походка, когда я видел ее со спины. Худая, чуть покачиваясь, она шла как танцуя, говоря этим, что обрела уже покой, и ее легкие шаги касались не той поверхности, по какой двигался я.XX
ПЕРВОЗДАННЫЙ СВЕТ МИРА
Лишь раз может случиться с тобой такое: встретить первозданный свет, увидеть тот самый свет, который был при зарождении мира. Теперь уже он не способен освещать и, кажется, что рождается в пыли, оседая на ней или на грязной коросте земли и на низких стеблях травы. Однако этот свет позволяет разглядеть трещины старого дерева и возвращает дух стенам покинутых, заброшенных домов, наделяет загадочными очертаниями, превращая в тайну мертвого жука, закрывшегося путаницей своих лапок.
Один монах из Кастельдельчи говорит, что это свечение, которое видело рождение Вселенной, не совсем погасло. Его можно найти в покинутых местах, и именно там этот свет продолжает жить, даже если он потерял свою яркость и сделался туманным и бледным.
И правда, вечером наступает момент, когда заходит солнце и развалины старых покинутых городков становятся парящими в воздухе страницами, отражающими пятна света с незаметной, малейшей разницей в оттенках, и, кажется, что наступает долгая борьба этих бледных световых отражений с пепельной пылью ночи, которая старается уничтожить их. Эта легкая паутина света, отделившись от стен, поднимается в воздух, чтобы превратиться в ночь. Я был в покинутом средневековом городке Мулиначчо, куда приехал после весьма неспокойной ночи. Вдыхал затхлый запах сырости, который поднимался из глубоких щелей. Спрашивал себя, почему во мне росла нежность к России, тогда как в Италии я чувствовал себя почти что в изгнании. На долину реки Мареккьи, подо мной, легла тень, которая рассеивалась, вбирая в себя туманный свет. Ему удавалось лишь слегка обозначить очертания зарослей кустов и высоких дубов. До тех пор, покамест шум воды между камней реки не помог тишине обрести голос. Я не хотел покидать моего воображаемого путешествия, где русские просторы покрыты кружевами снега. Неожиданно увидел, но так, будто это приходило ко мне из памяти, или из того далекого мира, похитившего меня, разглядел парящие в воздухе блики слабого света, паутину старинных кружев. Они ложились на дикую траву, на одинокую стену передо мной. Я смог различить на ней шероховатости и неровные трещины. Слегка затуманенный, почти прозрачный свет не сразу позволил мне разглядеть, наконец, истинный цвет этой покинутой стены — тусклый розовый, который принято называть античным.
XXI
КСТАТИ О КЛАДБИЩАХ
Теперь я часто бегу с кладбищ, которые становятся слишком похожими на кинокадры. В определенном смысле совсем неплохо, если бы речь шла о хорошем кино, особенно черно-белом. Не далее пятидесяти лет назад внимание притягивали к себе слова и надписи, теперь лишь фотографии. Настало время снести стены, которые охраняют уже покойную толпу, а нас спасают от страха. Необходимо найти пространство за пределами городков и деревень. Великолепная возможность ощутить простор, побыть на природе, ибо умершим, как и нам, необходим воздух и веселье птиц.
Время от времени случается мне столкнуться с Бернардо Бертолуччи, и когда мы видимся, мы оба довольны по многим причинам. Последний раз мы мимолетно увиделись в Венеции, в предпоследний — в Москве в квартире у Лоры, где так и осталась, зажатая стеклами буфета, маленькая фотография его и Клер. В тот раз он говорил мне о своем путешествии в Японию с женой. Это была чья-то ретроспектива, и они решают в свободное послеобеденное время проведать старую синьору, которая посещала все европейские фестивали вместе с мужем. Синьора обитала в маленьком городке на море, недалеко от Токио, и до нее можно было быстро добраться на поезде. Они встречают ее, когда она направлялась на кладбище проведать умершего мужа. Бернардо и Клер решают пойти вместе с ней еще и потому, что хотят почтить память Одзу, великого режиссера, похороненного на том же кладбище. Было знойное лето и надгробие были горячими. Госпожа останавливается у могилы мужа и поливает водой памятник, чтобы охладить его. Немного погодя Бертолуччи спрашивает у женщины, может ли она сказать, где могила Одзу. «Найти ее легко, — отвечает госпожа, указывая на центр кладбища. — Это единственный камень украшенный… ничем…»
Бернардо и Клер движутся по маленькому лесу надгробных стелл и более получаса бесполезно ищут, пока, наконец, без сил облокачиваются на камень прямоугольной формы. Госпожа присоединяется к ним и довольная восклицает: «Видите, как просто было найти его!» И только теперь Бернардо понимает, что они прислонились к мраморному памятнику Одзу. Удивленные, они отходят от памятника, и им стыдно за свой слишком фамильярный жест. Они рассматривают голый камень, на котором едва различимы иероглифы. «Здесь написано „ничто“ — переводит госпожа. — Он захотел лишь это слово. Я вам сказала, что надгробие украшено „ничем“!»
Волшебное кладбище мы видели с Антониони в Азербайджане. За Баку есть пространство, покрытое нефтяными вышками. Водитель, который немного знает французские слова, в каком-то месте выехал на дорогу вблизи бесконечного пляжа, где скелеты покинутых лодок выступают из песка. Он показывает на скалы и рассказывает, как ребенком нырял с высоты этих камней прямо в море, которое теперь отступило на 200 метров, и каждый раз, когда ему случается проезжать по этому пляжу, у него возникает ощущение, что он под водой.