Восемь тетрадей жизни

Мы приехали в необъятную степь Ум-Баку, покрытую сухой травой, песком и овечьими экскрементами. В центре — кладбище кочевников-мусульман. Ряд маленьких прямоугольников из мягкого камня. Скромные саркофаги, с наивными барельефами, рассказывающими о профессии умершего: ножницы, молотки, гвозди, швейные машинки, напоминающие черных птиц. Между могил в отдельной капелле похоронен великий святой Судж-Мамид. Перед дверью — белая скульптура сидящего верблюда, готового снова отправиться в путь со старым пророком. Воздух, полный звона, в котором сохраняется и далекий шум поезда, пересекающего равнину. Водитель говорит, что это лишь звуковой мираж, так ему объяснили. И действительно, здесь не ходят больше поезда вот уже 30 лет. Этот звук постоянно вытекает из большого камня, который вобрал в себя шум поездов прежних времен. Он ведет нас к этому камню. Масса, высотой в 3 или 4 метра, окруженная дрожащим и горячим воздухом, которая и воспроизводит шум идущего поезда. С восхищением мы смотрим на этот камень и на следы на песке, оставшиеся до горизонта от шпал и рельсов, вырванных и увезенных неизвестно куда. Все это напоминает отпечаток позвоночника гигантского доисторического животного.

XXII

ЧЕРБАЙОЛО

Несколько дней тому назад я побывал в святом месте Чербайоло, в нескольких километрах от Пеннабилли, там, где Апеннины принимают тосканский акцент. Чудотворный монастырь родился ранее тысячного года, там останавливались и святой Франциск, и святой Антоний. В 1966 году он еще пребывал в плачевном состоянии, но одна женщина из Равенны, исполненная веры, называющая себя сестрой Кьярой, стучалась в разные двери и сумела привести его в порядок. С сестрой Кьярой я отправился на маленькое, принадлежащее этому месту, кладбище. Квадратик земли, заросший травой, с двумя врытыми в землю крестами. Быть может, они стояли на могилах бедных монахов. Я постоял перед этими знаками из железа, на которых не было ни имен, ни дат. Сегодня они представляют всех умерших земли, и моего отца, и мою мать, да и меня самого, мертвого и лежащего в земле перед самим собой.

С давнего времени смотрю с нежностью на поржавевшие безымянные кресты старых кладбищ долины; сегодня, наконец, они заговорили со мной, дали понять их великую силу. Лишь скромным неброским предметам подвластно сделаться всеобщим символом смерти человечества, а не одного отдельного индивидуума. Я попросил сестру Кьяру не ставить на этом маленьком квадрате травы ни мраморных плит, ни надгробных памятников с надписями и портретами, достаточно железных крестов, они принадлежат всем. Хотелось бы собрать здесь и другие, разбросанные на забытых кладбищах кресты и создать единое кладбище поржавевших крестов. Сестра Кьяра сказала мне, что постарается помочь мне в воплощении идеи старого кладбища, хотя ему уже грозит погребение под водами искусственного озера.

XXIII

НЕВИДИМЫЕ ЦВЕТЫ

Довелось мне раза два побывать в Самарканде, ходить по пыльным улицам, где вышивают дерево дверей, дышать голубым воздухом мечетей, купола которых крыты мозаикой. Если случайно благоволящий к вам Бог перенесет вас в эти места, где царит аромат страниц великой книги «Тысяча и одна ночь», вы непременно попадете в какой-то момент в чайхану, стоящую на берегу небольшого озера и похожую на сарай из дерева, где вам дадут отличный чай, а если будет время дынь, то сможете попробовать их белую и душистую нежность.

Именно так и случилось — мы направились в мечеть Шахи-Зида после краткого отдыха на террасе чайханы. Шахи-Зида — мечеть с целым комплексом мавзолеев, среди которых один посвящен Биби-Ханум, самой любимой наложнице шаха, что умерла совсем юной.

Подходя к этому мавзолею, мы сразу заметили мальчика с оливковым цветом кожи, одетым во все белое. Он время от времени становился на колени и протягивал руки то к одной, то к другой трещине. В кладке стены мечети, их было великое множество. Его движения были полны осторожной грации, похожей на ту, когда стараешься незаметно приблизиться к бабочке, сидящей на цветке, чтобы поймать ее. И действительно, мальчик неожиданно сжал пальцы рук, срывая что-то, чего мы не видели. Гид сказал нам, что он собирал невидимые цветы. Эта блестящая трава, которую видел только он. Мальчик вручил невидимый букетик и моей жене, которая сделала вид, что приняла дар, сжимая в руке воздух, долго благодарила его.

Мальчика звали Рустам, его здесь все знали, он дарил свои невидимые цветы больным старикам, которые лежали на деревянных скамьях вокруг мавзолея. Это были люди, ждавшие милости и исцеления от юной Биби Ханум, которая отдыхала здесь вот уже много столетий. В день смерти молодой наложницы и старикам дано будет увидеть маленькие блестящие цветы, которые дарил им мальчик. Они напоминали стеклышки, похожие на те, которыми была отравлена Биби-Ханум ревнивыми женами, подсыпавшими толченое стекло в ее еду.

XXIV

ЛИНИЯ СТАРТА

Находиться в Акрополе и сказать лишь «красиво», все равно, что полить горьким уксусом макароны. Это живое кладбище смотрит всем величием современности своих мыслей на большое светлое пятно Афин у его ног, как на кучу мусора. Я оказался среди этих колонн, где по ложечкам собрал оставшиеся на них взгляды Сократа, и ходил по блестящей поверхности камней, которые выступали как лысые головы из застывшей пены цемента. У молодых людей в ушах были черные точки, чтобы слушать музыку и не слышать слов древности, еще оставшихся в воздухе. Камни Дельфи уходят ногами в оливковые леса, которые спускаются к морю. Надо бы посидеть на мраморных остатках колонн и выслушать их грусть. Сюда приходили народы, чтобы просить осветить их будущее, воинственное и полное катаклизмов. Я сижу, склонившись над собственными размышлениями, не имея никакого желания ответить на вопросы, которые сам себе и задаю. Один мальчик из Милана написал в сочинении: «Вопросы и есть ответы». На мой вопрос — ответ таков: лишь темнота тайны освещает нас.

Я сидел перед только что выстроенной таверной в 12 километрах от грандиозной ракушки театра «Эпидауро», наиболее совершенного по акустике во всей Греции и, быть может, в мире, если говорить об открытых театрах. Я увидел его в послеобеденные часы. Моя жена сидела на верхнем ряду лестницы амфитеатра, а я ходил внизу в месте, предназначенном для актеров. Шум от зажженной мной спички был отчетливо слышен во всей огромной воронке театра. Я бросил монету, и ее звон долетел до моей жены, которая подтвердила это, помахав мне рукой. Когда мы опять встретились, она меня поблагодарила за тот привет, что послал я ей снизу. Очень странно, что до нее дошли мои нежные слова. Я не думал, что совершенная акустика театра может передавать на расстоянии даже мысли. А теперь позвольте мне сразу же перейти к Олимпии. Знаю, что я должен был бы сначала рассказать о Дельфах или о Парфеноне, но именно здесь, на стартовом поле Олимпии, у меня произошла встреча, потрясшая меня более всего. Это огромное кладбище круглых осколков каменных колонн, которые хранят в себе святые мысли древности. Я более получаса сидел на одном из фрагментов дорической колонны и думал о Праксителе и его великолепной статуе Гермеса, стоящей неподвижно в музее. Гладкое тело статуи отражает тебя как в зеркале. После я подошел к самому стадиону, где родились Олимпийские игры. Во всем этом мире осколков и разрушенных колонн, и горячего от солнца мрамора, и окаменевших веков, поразила меня одна вещь, единственное присутствие, на которое не повлияло время: «каменная полоса» в начале спортивного поля, откуда стартовали бегуны и все остальные участники игр. Я нерешительно приблизился к этому знаку. От изумления оказаться перед чем-то, что и теперь могло быть использовано. Но где же теперь бегуны? Лишь я стоял здесь, и только мне предстояло принять вызов линии старта. У меня для бега не осталось сил, все мои забеги я совершаю в воображении. Я отошел от этой линии, усталый, чтобы сесть на камень в ногах у травянистого склона, который окружает поле соревнований. Там в былые времена сидела толпа зрителей. Эта линия сразу же врезалась в память.

Я возвратился ночью, чтобы дождаться лунного света, как это делают многие. Приблизился к яме молчаливого стадиона в полутени. Пока тихо-тихо не встала луна за кронами огромных олив и тотчас же обозначила своим светом, выделила линию старта. И тогда я снова возвратился к этой линии и стал вспоминать все старты, которые я не совершил, и тот, который не хотел бы совершить. Тогда я еще раз огляделся вокруг и пересек этот разрушенный мир с его длинными тенями и высветленными сферами поломанных колонн, которые походили на приземлившиеся космические корабли. Ведь именно отсюда дошли до нас мысли, рожденные камнями, чтобы улучшить нашу жизнь.

XXV

ВСТРЕЧИ С СОБОРАМИ

Я в Страсбурге, где ветер кружит опавшие листья платана по улицам. Мы ходим по ним вместе с Мишей, русским профессором, с которым я знаком много лет еще со времен Ленинграда. Его слегка восточные черты лица не изменились. Иногда, повернувшись ко мне, сопровождает восклицаниями мои рассказы. При этом на его светлое лицо набегают морщинки. Замечаю, когда он смеется, брови убегают высоко на лоб. Он высок и ему приходится наклоняться каждый раз, чтобы выпить несколько глотков из бутылки, которую он держит наготове в руках. Говорит со мной о Бродском, о том времени, когда он привез на Север, куда был сослан поэт, журнал со множеством фотографий зимней Венеции. Может, именно тогда эти снимки пробудили в поэте любовь к нашему городу. Страсбург — это город, за которым ухаживают с чисто немецким вниманием, допускающим иногда французские вольности. Мы подходим к собору Нотр-Дам, и я застываю в изумлении. Витражи собора проливают на тебя миллионы цветных кружочков конфетти. Позже, я рассказал Мише о других готических соборах, которые видел. Мне кажется, что первым был собор в Кельне. Приехал туда летом в 44-м после побега с фронта в Аквисгране, куда немцы привезли нас, группу пленных, рыть траншеи. Увидел перед собой кружева из светлого камня. Земля дрожала под нашими ногами от наступления 3000 американских танков. Я едва успел пробежать по мосту через Рейн и прислониться спиной к стенам собора, когда этот огромный мост взорвался прямо передо мной. Его, бесспорно, заминировали немцы, и облако грязных осколков посыпалось с неба. Второй готический собор случилось мне увидеть в конце войны, когда я возвращался в Италию в товарном вагоне, переполненном бывшими пленниками. В какой-то момент поезд остановился перед огромной дырой в земле, оставшейся после воздушной бомбардировки. Выхожу, чтобы немного размяться, и вижу старого немецкого генерала в грязном мундире, потерянного и почти бездыханного от испуга. Когда я отвел от него глаза и посмотрел наверх, передо мной вырос у самого края ямы, дотрагивающийся до неба, величественный собор Ульма. И в тот же миг выглянуло солнце, и от собора легла длинная тень, до самых наших ног. Генерал наклонился, чтобы дотронуться и погладить тень, посылаемую собором, видимо для того, чтобы попросить у нее защиты. Но она тут же удалилась, пока совсем не пропала, выпитая солнцем.

Теперь здесь, в Страсбурге, мы с Мишей возвращались в гостиницу. Город наполнялся предрождественской суетой и украшениями, и рабочие на лестницах подвешивали блестящие бусы и гирлянды. Я сажусь на диван в холле отеля, рядом со мной лишь Дед Мороз, осыпанный снегом. Я вспомнил Рождество 2000 года, проведенное в Суздале, великолепном городке Золотого Кольца вокруг Москвы. Мир колоколен и куполов. Снег и люди, одетые в темное, на улицах с лошадьми, и оранжевые корки апельсина, брошенные на снег. Вороны на золоченых крестах. Мы остановились в Покровском монастыре, недалеко от церкви, где в подземелье могилы отвергнутых царями жен.