Восемь тетрадей жизни

Она появилась в этих краях летающего пуха в самом начале лета. Худощавая и молодая, разговаривая, она постоянно жестикулировала, что меняло очертания ее тела. Маленькая церковь в горах с полом, покрытым травой, пробудила ее любопытство. Она знала, что многие стремятся попасть сюда, чтобы помолится и найти утешение. Женщина отправилась к церквушке со своим мужем, который приехал вместе с ней. В тот день им пришлось идти по ухабистым нехоженым тропам, часто опасным. Иногда им встречались кусты с дикими ягодами, а местами на совсем голых тропах были видны следы животных, рыскавших в поисках пропитания. Они узнали, что одна старая женщина может стать им проводницей. Та собирала летающий пух и делала мягкие перины, которые продавала на ярмарках. Им удалось разыскать ее, и она-то и проводила их до маленькой церкви. Женщины подружились. Во второй раз молодая синьора приехала одна и остановилась у новой подруги. Она подолгу, стоя на камнях, вдыхала лимонный аромат, исходивший из часовни. Просила о помощи. Ей хотелось обуздать свое воображение. Его независимость доставляла ей беспокойство, особенно с тех пор, как она вышла замуж. Время от времени женщина возвращалась в «Долину летающего пуха». Это помогало ей подавлять запретные, спонтанно возникавшие желания, и в их отношениях с мужем воцарялся покой.

Я стоял и через пыльные стекла разглядывал пустые комнаты в домах. Туда проникал укрощенный свет, и бледный воздух этих комнат походил на пролитое грязное молоко. Я видел покосившуюся мебель или пустоту, огражденную стенами, которым уже нечего было защищать. Разве что забытый обеденный стол из дерева, выкрашенный в голубой цвет? Он потускнел от времени и потных рук. Я наслаждался: люблю краски, на которых лежит печать времени и разрухи.

Часто разглядываю пейзажи, подсказанные воображению пятнами на облупившейся штукатурке. И тени, оставленные подтеками воды, с рисунком ветвей, растрепанных ветром. Если ты сел на забытый стул перед камином, легко представляешь, что ты и есть тот человек, которого здесь не хватало. Если подолгу не отводить глаз от гор мусора и отходов, то и они способны пробудить в тебе воображение и жалость.

Я долго шагал по земле, собирая слова, затерянные среди ржавых звуков. Заметил, что заброшенные дома и развалины вновь оживают, когда на их стены падают тени любопытных прохожих. Когда я понял, что и моя тень приносит утешение, стал переносить ее от одной разрушенной стены к другой. Потом присел отдохнуть на край длинной каменной поилки для скота, в которой не было воды. Вокруг нее росли пучки высокой и сухой травы со склонившимися гроздьями семян.

Едва я наклонился поднять дикую сливу в жухлой траве тропинки, как услышал чьи-то шаги. Они наверняка доносились от сухого подлеска. Я обернулся и впервые увидел Ремоне. Шел он медленно. Высокий и довольно грузный, он ширился книзу неожиданными округлостями. Ремоне походил на большое доисторическое животное, ведомое запахом. Его огромные, как листья инжира, уши не улавливали более ни человеческих голосов, ни звуков. До него, возможно, долетали далекие и понятные только ему загадочные сигналы. Рассеянный взгляд видел собственные миражи, не замечая ничего вокруг. Я крикнул: «Добрый день, синьор Ремо!» Казалось, я плеснул тишиной в окаменевшую мягкость его лица. Оно выражало лишь полное равнодушие и отрешенность от этого мира. С его губ скатилось едва слышное бормотание, подобное глухому рокоту водопада. Глаза толстяка едва заметно засветились. В них еще жили далекие отблески памяти.

Советую не оставлять без внимания старые двери, отдавая им должное. Они и теперь защищают брошенные деревенские дома, хлева и загоны для скота. Вас вряд ли привлекут их художественные достоинства или особое мастерство их изготовления. Однако это встреча со временем, оставившим на них свой след. Так вы вдруг заметите: существуют предметы, которые смотрят на нас сердцем, и вы сможете дотронуться до мира даже с закрытыми глазами. Такие двери ждет одна и та же судьба. Их защита — паутина вбитых гвоздей и россыпь деревянных заплат. Те, кто не может позволить лишних затрат, не собирается заменять их, предпочитая чинить, прошивая фанеру гвоздями, которая бережет от жары и защищает от холода.

Когда я снова приехал в места, где летает пух, чтобы взглянуть на стоящий на окраине огромный крестьянский дом, мне бросилась в глаза старая дверь, словно увиденная мной впервые. Я сразу же влюбился в нее. Делал ее, вероятней всего, простой плотник или хозяин этого дома в горах. Доски были так грубо заколочены, в это бедное дерево вбили такое множество гвоздей, что я сразу же нашел имя той двери: распятая. Я стоял и смотрел на этот ковер из гвоздей, когда дверь отворилась и в проеме появилась Женщина. Совсем не удивившись моему присутствию, она прошла мимо и удалилась.

Как только наступил рассвет, женщина подошла к маленькой церкви. Небо пересекали светлые полосы, как будто по нему летели уставшие птицы с размытыми крыльями. Она опустилась на колени и ждала с закрытыми глазами, когда ветер донесет до нее запах травы Луизы. Но в этот день листья не источали аромата, будто не хотели общения с ней. Она открыла глаза и увидела, что ковер лежит еще в тени, тронутый местами блестящей темной росой. Спустя некоторое время, когда посветлело, стали видны маленькое окошко и задние стены. Воздух в часовне словно ожил. Прошло еще немного времени, наконец первая струя лимонного аромата донеслась до нее, и Женщина подумала, что это и есть тайное откровение.

Я понял, что тишиной можно дышать. И, сам того не замечая, надолго погружаешься в покой.

Вот уже несколько дней, как Ремоне отыскивал старые фотографии родственников. Некоторые из них так и остались стоять за стеклянными дверцами буфета. Когда все еще жили вместе, фотографии были аккуратно разложены дома по мебельным ящикам. Всю ночь Ремоне рвал эти фотографии. Лица, запечатленные на них, давно его раздражали. Он не желал ничьего общества. Ему хватало двенадцати котов, брошенных бедными обитателями соседних домов. Он спустился к ручью, где застыли каменные глыбы, и выбросил туда разорванную в клочья бумагу. Заметил Женщину, пришедшую несколько раньше, которая в ручье набирала воду.

Закат уже с трудом излучал свои последние неяркие, постепенно угасающие огни. Я сидел на камне перед стеной разрушенного дома без крыши. Смотрел на эти безжизненные отблески, которые поднимались снизу, обнажая осыпающуюся штукатурку. Свет удивительной прозрачности постепенно позволял увидеть грязно-зеленую краску стены. На моих глазах развалины домишек высвечивались, становясь прозрачными. Бледная ясность сумерек долго сопротивляется пепельной пыли вечера, которая пыталась ее поглотить. Она отрывается внезапно от стен и улетает, становясь темными страницами ночи. В воздухе тут же угасает птичий гомон. Но живут другие звуки. Они отзываются в горах, доносясь с дороги на Сансеполькро.

Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доносились шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером. Несмотря на конец лета, было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то около Зугдиди, за сотню километров отсюда. По каким каналам проникали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит над заснеженными лесами. Кто-то из исследователей этого странного явления обнаружил извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря. Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.

Хочу, наконец, сделать признание: я стараюсь найти окно не только в свое детство, но, прежде всего, в детство мира. Не знаю отчего, но когда я добрался до края долины, чтобы увидеть руины Дворца Монахов, так называют теперь старую обитель, в памяти всплыли образы Берлина, который превратился к концу войны в улей с пустыми сотами. И тотчас же на меня обрушились отрывочные воспоминания о больших городах, которые я посетил. Окраины с обшарпанными зданиями, длинные ряды двухэтажных домов и каркасы трамваев, сто раз перекрашенные, с номерами, обозначенными по старинке. Мусорные баки, обломки деревьев, брошенные фабрики с печными трубами, покрытыми ржавыми листами жести, питейные заведения со складными деревянными стульями. Кофейные чашки без ручек, чугунные колонны, кривые ограды, люди, которые гортанно выкрикивают слова. Болезни, вышедшие из моды, например, человек с зобом. Источающие скуку помпезные здания, распухшие от лепных украшений на окнах. Без должного ухода они разрушаются, теряя каждый день по кусочку. Дух большого города ощущается, когда в нем остаются еще незалеченные места. Быть может, они и не станут здоровыми. Именно туда я устремлял свой взор. Районы, где живут люди с врожденным равнодушием к любым новшествам и благополучию. Обычно из трясины этих районов приходит к тебе ощущение, что именно здесь сплетается порочный узел.

Меня совратил Нью-Йорк, потому что в нем есть обветшалые окраины, которые освещались всего несколько лет назад газовыми фонарями, и облезлые многоэтажки, где живут пуэрториканцы. В таких кварталах пространство сжалось, а время растянулось от скуки и отчаяния. Другое дело — в богатых кварталах, где пространство расширяется, а время сжимается.

Лавина беспорядочных образов, нахлынувшая на меня при виде монастырских руин, вскоре иссякла. Я шел по обсыпавшимся камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда побросали спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они были нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими как углем растапливали печи в последний год войны, когда монастырь был действующим, и здесь прятались беженцы. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из ценных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спрессованный комок бумаги. Оказалось, он сплошь заполнен какими-то расчетами. Бумага, ставшая словами и цифрами…