Вошь на гребешке

Старый монах был подлинным слугой, и потому одевался в сильно поношенное, жарил бобы вперемешку с зерном и лишь украдкой, тайком от себя, мечтал о сытости. Ведь однажды исполнится его молитва и насущный хлеб сможет питать досыта не только дух, но и очень тощее бренное тело... А пока старик шептал молитву, намереваясь тем и ограничить свои запросы, уступив ужин болящей. Черна не спорила. Она ощущала себя выздоравливающей, и это требовало сил.

– Святой Игнатий, мой преславный покровитель, узрел на нашей горе чудо, равное воскрешению к жизни новой, - чуть нараспев, с живым блеском в глазах, начал старый монах. Он отвернулся от вкусного запаха, сулящего искушение, и глянул на гостью.

– Я, ничтожный, узрел равное чудо, я прошел через возрождение сил духовных и телесных и зрю, истинно...
– Монах покосился с хитринкой.
– Ладно, ты сказала, что ты человек. Я помню. Но пойми и меня: в последний день прежней жизни я молился об отпущении грехов всем, кого до срока прибрал господь наш. Сегодня едва не убили моих мальчиков, я молчал, но я истово просил матерь божью о каре небесной для худших из грешников, для тех козлищ, кто причастен к адскому пламени и сжигает невинных агнцев. Я узрел отродье сатанинское, на крылах тьмы воздвигшееся над священной горою и поверженное, обращенное в бегство по слову твоему.

– Ага, слова на него и подействовали, - не выдержала Черна.

– И слова тоже. Добавлю: на меня снизошло откровение, я лечил тебя должным образом, не имея опыта. День за днем неустанно творил деяния, ничуть мне не внятные.

– В тебе пророс корень рудного крапа, он помогал, - пояснила Черна.

– Святой Игнатий был воителем в первой части своей жизни. До покаяния и осознания, а равно и обретения...

– Дался тебе этот старый вальз со сдвигом! Небось, западный или южный, для боя то и другое годится. Вот чую, он не унялся и после покаяния, не зря ты вяжешь его имя со списком.

– Вальз, да еще западный? Это из Англии что ли? Не богохульствуй. Он основатель ордена служителей сына святой девы. Он...

– Где указано им или иными, что вашей святой деве угодно прикончить всех козлищ, прямо по твоему списку?
– без раздражения спросила Черна, принюхиваясь к тому, что шкварчало на сковороде.

– Я имел откровение, - уперся старик.

– А я нет, я сплю без сновидений и не считаю ночной бред за откровения. Это не мой мир. Не мое право - казнить и миловать. Я обязана выследить козлище с крыльями, как ты его описал. Шааса по-нашему. Я обязана найти его логово, его свиту и понять, один он или нет. Я обязана их выселить из вашего мира и закрыть дорогу. Это все. Прочее не пойдет в пользу. Поверь, моя сила хороша, лишь покуда она не имеет хозяина в вашем мире. Любой, даже самый святой, превратит эту силу в проклятие и приговор всем вам. Так что убери список от греха подальше. Сожги и забудь.

– Хотя бы верхних трех, - вкрадчиво предложил монах.
– У нас война, худшая из всех и последняя. Они слуги Сатаны. Они исчадья...

– Нет. Вот придумали! В одну кучу свалить власть - и силу. Я еле смогла это воспринять! На место убитых придут другие. Пока слабые будут грызться, война превратится в еще худшее, я знаю. Я так устроена, старый. Я - знаю. У меня нелады с видением вдаль, это есть, признаю. Если бы я научилась, достигла бы большего. Тэра мне сказала. Я долго не могла вспомнить, а вот без сознания полежала - оно всплыло. То, что мне и помнить бы нельзя.

Черна зевнула, потянулась, прощупала ребра. Теперь бой с Руннаром закрыт свежей стычкой с людьми и стал прошлым. Можно себе позволить признать: победить один на один никак не удалось бы. Человек по сути своей сильнее любого иного создания, так учит Нитль. И он же утверждает: человек, вывернутый наизнанку собственным страхом, укрывается в бессознании, обрастает броней многих сезонов отчаяния. Увы, такой перевертыш - непобедим, поскольку отрицает наличие выхода из своего кошмара. Он сам себя приговорил к отчаянию и духовной гибели.

Зачем Тэре понадобилось снова вытаскивать ту душу на свет? Нарушать все законы, ставить под удар замок и его людей, себя не щадить...

Воительница подвинула ближе сковороду и принялась есть, не дождавшись, пока пища хоть немного остынет. Старик сокрушенно вздохнул и побрел, шаркая, по пещерке. Проворчал, что святым полагается сытыми быть от молитв, а кое-кто жрет в три горла и слов священных от неё не услышать. Что это, вероятно, испытание и надо смиренно нести бремя. А настоятель-то человек безгрешный и не дозволил ночью резать барана... После этого заявления, сделанного раздраженным тоном, монах зашептал покаянную молитву, исправляя невысказанные вслух домыслы все о том же настоятеле.

Кряхтя и бормоча, он пошуршал в угловой нише, раздобыл тарелку, сгреб на неё еду и отобрал сковороду, чтобы заняться второй порцией пищи.

– Вина принес.
– Отвлекся от молитв старик, нагнулся и выставил из тени на плоский камень бутыль.
– Хотя святым пить... А, простится. Я, грешен, сам бы приложился. По сию пору в глазах стоит тот злодей. Мальчику плохо, припадок у него. Припадок...

Старик откупорил бутыль и отпил изрядно, удерживая тяжелую емкость обеими руками. Отдышался, передал и вернулся к готовке. Черна облизнулась, отпила несколько глотков и помычала одобрительно, не тратя времени на внятные похвалы.

Стоит довершить мысленный разбор старого боя. Она, в общем-то, проиграла. Она проиграла, как и предсказала Тэра, виновато пряча глаза. И подсовывая исподволь те мелочи и совпадения, какие всегда во власти опытных вальзов севера. Милена покинула замок, униженная. Такую её надо было отгородить от глупостей, чем неизбежно занялась Черна. Ожидаемо для хозяйки Милена вернулась, полезла в бой, чтобы разделить с воительницей славу, восстановить право первой ученицы и отплатить за добро. Вроде - так...

– Вкусно!
– не прекращая жевать, буркнула Черна, стараясь намекнуть, что вторая порция могла бы быть и побольше.

Хлебнула еще вина, прикрыла глаза. Короткий прилив тепла и сытости нахлынул, утешил боль тела и помог внимательнее изучить всплывшее во время беспамятства воспоминание. Вернее, видение, скользнувшее в сознание в спайке. Веретено прокола намотало на себя бытие, перемешав прошлое с настоящим, сбывшееся с несостоявшимся. Это видение - оно как раз прошлое, сбывшееся. Кажется. Даже наверняка.

Зима. Лютая, темная, дни еле размыкают смерзшиеся веки горизонта, чтобы блеснуть синевой и снова забыться ночной маятой...

Лес. Лед на стволах, лед всюду. Снег по пояс и выше, а поверх - наст. Крепкий, как боевая броня. Даже буг ранит лапы, проваливаясь. Поэтому буг не бежит, а крадется, осторожно перенося вес и скользя на брюхе. Буг ранен. От его крови наст темнеет, слабнет и охотнее проламывается. Отдых желанен усталому зверю. Но отдых для него - западня... Сон вымораживает остатки разума и верности. Буг голоден, он знает запах своей крови и отличает его от запаха крови людей.

Седок тоже ранен. Один из двух. Второй-то и держит буга за шкирку, рыча приказы ему в ухо и иногда поддевая жесткими пальцами челюсть, угрожая горлу. Анг зенита в доспехе - он и здоровому бугу не враг, а приговор. Только анги не воюют с теми, кого полагают подобными себе во многом. Детьми леса и боя...

– Далеко еще?
– спрашивает анг, стоит умирающему очнуться.

В ответ тот - а вернее та - трогает нить путеводную, связанную с кровью души - и путь проступает, хотя корни спят и даже кровные тропы в ледяной ночи ненадежны, сокрыты под панцирем зимы.