Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Федор Иванович! Ведь еще в первом контракте у нас был пункт относительно билетов.

— Да, был. Я оговаривал в контракте, что буду сам распределять часть билетов публике, но контракт, понимаете, Иола потеряла. А из-за этого черт знает что выходит. Не верит никто, что у меня билетов нет. А получается, будто я дать не хочу. Так что придется кассу открывать у меня в доме.

— Да что вы, Федор Иванович, хлопот не оберетесь. Ведь круглую ночь у ваших ворот будут стоять.

— Ну тогда пускай мне дадут полицию, чтобы разгонять.

Теляковский уже хорошо знал переменчивый характер Федора Шаляпина и полностью соглашался с ним, но вносить в контракт предложенный пункт не торопился, ловко переводя разговор на другие темы. Шаляпин увлекался, загорался новыми мыслями и полностью отключался от только что высказанных обид и предложений.

— Ну а как же наш контракт, Владимир Аркадьевич? — спросил Федор Иванович, прощаясь.

— Знаете, Федор Иванович, что мы сделаем? — решился Теляковский. — Я подписываю чистый бланк контракта, а вы вносите дополнительные пункты, какие вам нравятся. Вношу только сумму годовой оплаты, как мы с вами договорились…

Шаляпин взял чистый бланк контракта с подписью Теляковского, где стояла годовая сумма оплаты: сорок тысяч. И вполне удовлетворенный, распрощался с директором.

Теляковский, довольный своей затеей, думал: «Пусть старается придумать что-нибудь пооригинальней, все равно, кроме платы, ничего выполнить невозможно. Надо же придумать, чтобы у его уборной стояли два вооруженных солдата с саблями наголо для устрашения репортеров. Этакое придумать! Видите ли, они мешают ему сосредоточиться перед спектаклем. Правильно, конечно, пускать не следует, но зачем же с саблями наголо? Чудит Феденька, чудит. Но, Господи, какое же это изумительное явление в нашей опере. И как это нам удалось его перехватить… Ведь давно уже опера делает полные сборы. Никогда этого не было, все время на дотации. Нет, великий артист. Явление исключительное, даже в капризах».

24 сентября состоялась премьера «Вражьей силы». Привычно все было в Большом театре. Накануне вырывали из рук билеты в кассе, у барышников — за бешеные деньги, толпы друзей вымаливали билетики у самого Шаляпина, у Иолы Игнатьевны, у ближайших его друзей. Но всем билетов, конечно, не досталось, потому и недовольных было гораздо больше, чем удовлетворенных.

В газетах пространные статьи возвещали о рождении еще одного художественного образа, созданного артистом. Шаляпин теперь уже не так торопливо, как некогда, разворачивал полосы газет. Его не удовлетворяли простые похвалы, радовался только тогда, когда его возвеличивали, ставили рядом с выдающимися певцами прошлого. Равным себе он никого не видел. Тон выступлений действительно изменился. Редко недоброжелатели высовывали свой нос. Шаляпин становился самым популярным актером современности.

«Еремка получился неподражаемый, точно сорвавшийся со страниц Горького, яркий и верный жизни с головы до пяток, от первого слова до последнего. И если сначала эта необычайная на оперной сцене фигура вызывает у слушателя только добродушную улыбку, то в сцене наущения Петра и позже улыбка сменяется тем смешанным чувством ужаса и отвращения, которое невольно внушает к себе человек-зверь, готовый из-за рубля и штофа водки на убийство. Многие ставят в упрек Еремке г. Шаляпина, что в нем не было ничего демонического, мефистофельского. Упрек этот вряд ли основателен. Прежде всего, сам композитор не хотел ничего подобного… С другой стороны, демонизм уместен только там, где есть сознательная, импонирующая сила зла и отрицания. В Еремке же сильны только темные инстинкты, опоэтизировать которые и трудно и незачем…» — писал Ю. Д. Энгель, один из наиболее умных и чутких музыкальных критиков своего времени.

Огромные толпы желающих послушать Шаляпина, разговоры на улицах, в гостиных, в редакциях газет и журналов нарастали как снежный ком, превращаясь в огромный всенародный форум, на котором обсуждались проблемы шаляпинского и русского искусства вообще.

Глава восьмая «Хожу и думаю о Шаляпине»

Леонид Николаевич Андреев, еще вчера безвестный репортер «Курьера», сегодня стал не менее знаменитым, чем Максим Горький. Повсюду говорили о нем, спорили, ругали. И все из-за того, что он осмелился написать и опубликовать рассказ «Бездна». Находили этот рассказ безнравственным, порнографическим, предлагали его изъять из библиотек, запретить и сжечь. Шумная полемика вокруг рассказа сделала имя Андреева весьма популярным в различных кругах. Всем он казался ужасно развращенным, циничным.

А Леонид Николаевич недавно женился по любви, жил скромно и незаметно в одном из тихих московских переулков, часто по-прежнему бывал в своей газете, по-прежнему писал фельетоны на различные городские темы. Подумывал о пьесе для Московского Художественного театра, не раз к нему обращались Немирович-Данченко и Станиславский. И Горький не раз советовал ему взяться за пьесу. Только непонятная робость в этом смелом до дерзости писателе сковывала его творческие силы. Горький искренне, ликующе отнесся к его первой книге. А если Горькому понравилось, то завтра же его мнение станет известно по крайней мере пол-Москве и пол-Петербургу, да потом уж и всей России. И как полезны ему, Леониду Андрееву, были чтения рассказов на «Средах», где собирались дружески к нему настроенные талантливые люди и жестко критиковали его и всех, кто читал свои произведения, но и восторженно одобряли, если произведения того заслуживали. А уж после критики друзей с какой яростью снова перелопачиваешь свое сочинение, аж перья от него летят… Особенно прислушивался он к мнению Ивана Бунина, острого на язык, много читавшего, думающего, наблюдательного, легко понимающего суть произведений своих коллег по литературе. И чего бы ни касался этот высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый собрат по перу, в нем всегда и во всем угадывался крупный, талантливый художник, которого не зря, конечно, прозвали «слишком юным академиком». А сколько оживления в их литературные беседы вносит он своим юмором и товарищескими остротами… Объездил чуть ли не полмира, уже многого достиг, много написал… Говорят, непоседа, а уж если засядет за работу, не пьет, не ест, как говорится, до тех пор, пока не сделает, что задумал… Только так и нужно работать. Ночами пишет. Пока не закончит. Так и он работал над «Бездной».

И Андреев вспомнил каламбур, который много раз ему повторяли: «Будьте любезны, не читайте «Бездны»…» Да и вообще сколько каламбуров ходило по литературной Москве, сколько шуток, острот, веселья бывало на «Средах». Каждый по-своему оригинален и талантлив. Хотя бы Телешов. Как он интересно рассказывает о встречах с Чеховым, который и надоумил его взяться за перо. И не просто взяться, а поехать за сюжетами куда-нибудь в Азию, за Урал. Писателю нужно увидеть народную жизнь, ночевать на глухих почтовых станциях и в избах. А по железной дороге советовал ездить только в третьем классе, среди простого народа, чтобы увидеть и услышать настоящих мужиков, их образную и меткую речь.

Леонид Николаевич сидел за чистым листом бумаги и, как обычно, прежде чем написать фразу, долго ее обдумывал. А фразы не приходили на ум… Он только что вернулся из Большого театра со своей дорогой Александрой Михайловной и под впечатлением выступления Федора Шаляпина в партии Еремки захотел тут же набросать свои размышления. А мысли его уносились к первым дням знакомства с этим милым парнем, оказавшимся артистом, какого никогда еще не приходилось видеть его современникам.

Андреев был молод, красив собой, небольшая бородка и длинные черные волосы, поддевка и высокие сапоги, в которых он появлялся повсюду — в гостях, дома, в театре, обращали на него внимание. А желтая пресса зубоскалила по поводу его поддевки, попутно выдумывая множество злых и обидных небылиц. Трудно быть популярным человеком на Руси. Столько появляется недоброжелателей и завистников, горька бывает порой, очень горька участь русского писателя. Но великое счастье — им быть! А у кого из современных молодых писателей участь действительно не горька? У Куприна? У Бунина? У Горького? А как начинал он сам? Маленькие рассказики в «Курьере». Никто бы его и не заметил еще многие годы, если бы не Горький. Сколько пролежала его книжка рассказов у Сытина? Полгода. Никто бы и не подумал ее издавать, если б Горький не взялся за реорганизацию издательства «Знание». Счастливый случай! Не только для него, но и для всех современных молодых писателей.

Было поздно, а в уютном особняке, расположившемся в «тихих Грузинах», в Средне-Тишинском переулке, по-прежнему горел свет. Леонид Николаевич, закидывая назад спадающие черные волосы, все еще никак не мог дотронуться до чистого белого листа бумаги, все еще погруженный в воспоминания. Черные, жгучие глаза его готовы были сжечь этот белый лист от нетерпения, но мысли уносились куда-то в другую сторону. Смысл, смысл жизни, где он? Один верят в Бога и бывают довольны этим. А он Бога не приемлет, да и скучно все вокруг одного и того же вертеться, подобно Мережковским, Булгаковым и достопочтенным профессорам. Вертятся и снова оказываются все на том же месте. Человек? Да, человек — это звучит гордо, красиво, внушительно, но где конец? Стремление ради стремления — так ведь это верхом можно поездить для верховой езды, а искать, страдать для искания и страдания, без надежды на ответ, на завершение, нелепо. А ответа нет. Всякий ответ — ложь. Остается бунтовать — пока бунтуется, да пить чай с абрикосовым вареньем.

Словно угадала его желание Александра Михайловна и внесла к нему в кабинет большую чашку ароматного чая.

— Ты еще не ложился, полуночник? — И столько было ласки и доброты в ее голосе, что Леонид Николаевич ничуть не рассердился за вторжение во время его работы.

— Никак не могу написать очерк о Шаляпине в завтрашний номер. Мысли толкутся в голове, но ни одна из них не может выпрыгнуть на бумагу. Передрались, перепутались, засели в голове, ничем их не выбьешь.

— А ты попей чайку, мысли-то и успокоятся. Напишешь, Леня, а потом разбуди меня, я послушаю.