Восхождение Запада. История человеческого сообщества

КРАСНАЯ КЕРАМИЧЕСКАЯ ПЛИТА ФАРАОНА НАРМЕРА-МЕНЕСА

Эти рельефы резко контрастируют с подражательными узорами на рукояти ножа из Джебель-эль-Арака. Здесь показан следующий этап в развитии того, что позже стало отличительным стилем египетского искусства; эта плита, предположительно, была изготовлена в период Первой династии, так как она прославляет победу Менеса, который объединил Египет в единое царство. Плита также интересна тем, что она, по-видимому, предшествует иероглифическому письму. Изобразительные элементы, из которых позже были созданы иероглифы, можно увидеть, например, в фигуре сокола слева. Эта часть композиции даже может читаться как иероглиф. Особенно поучительно сравнение изображений животных здесь и на рукояти ножа из Джебель-эль-Арака, так как сразу становится очевидным свойственное египетскому искусству повышенное внимание к композиции и безразличие к реалистическим деталям мускулатуры и жестов. Также здесь хорошо просматривается принцип сопоставления размера каждой фигуры с ее значимостью, например, справа вверху, где изображен царь, взирающий на обезглавленные тела поверженных врагов. 

Три такие системы, исходившие от могущественных и влиятельных храмов, известны современным ученым, хотя некоторые источники сохранились лишь в виде фрагментов. Все три богословские школы пытались создать своего рода генеалогию богов, начиная с первого создателя мира и прослеживая линию сменявших друг друга божественных пар [121] . Жрецы бога Пта из Мемфиса, вероятно, положили начало наиболее интересной и замысловатой из этих попыток. Во всяком случае, «мемфисская теология» наделила бога Пта ролью создателя мира и в целом несет явные следы «пропаганды» в пользу Пта. Текст описывает акт создания Пта мира как момент зачатия в сердце бога, за которым последовало произнесение заклинания его губами. Этими действиями ему приписывалось создание не только материального мира, но и сообщества богов и людей, а также принципов социальных отношений между людьми. Деятельность Пта, вероятнее всего, была смоделирована на основе роли фараона в делах людей. В конце концов, мысли и слова, выражаемые богомцарем, приводили к созданию пирамид, наделяли его преданных слуг вечной жизнью и обращали в бегство варваров.

121

Adolf Erman, Die Religion der Agypter (Berlin and Leipzig: Walter de Gruyter & Co., 1934), pp.88-96 дает прямой пересказ ; более глубокий подход см. John AWilson in Before Philosophyy pp.59-70; Henri Frankfort, Kingship and the Gods (Chicago: University of Chicago Press, 1948), pp.24-35; Hermann Junker, Pyramidenzeit: Das Wesen der altagyptischen Religion (Einsiedeln: Benziger Verlag, 1949).

Однако усилия рационализировать религиозные традиции Египта не были систематическими. Хотя жрецы Пта в царской столице Мемфисе смогли возвысить своего бога над всеми остальными, были и другие жрецы, преданные другим богам в других храмах, чья набожность побуждала их противостоять каким-либо отклонениям от местных священных традиций. Таким образом, египтяне в конце концов выбрали более легкий путь, принимая как данность устоявшееся разнообразие религиозных проявлений и не пытаясь переделать их. Официальная религия легко совместила логически слабо совместимые доктрины; и хорошо прижившееся разнообразие богов было изменено лишь тогда, когда к власти пришла новая династия, преданная своим собственным богам и традициям. Таким образом, когда правители Фив из Верхнего Египта укрепили свой контроль над всей страной, местный фиванский бог Амон пришел к власти, с тем чтобы вскоре, слившись с богом солнца, стать Амоном-Ра. Но более древние великие боги не были смещены. Фараон продолжал величать себя Гором, Осирис продолжал даровать мертвым бессмертие, соревнуясь с Ра, и продолжало существовать разнообразие местных религиозных традиций, пусть частично скрытых за номинальным отождествлением местных божеств с тем или иным из великих богов, почитаемых центральной властью.

Стойкость такого религиозного разнообразия можно понять лишь как следствие жизнестойкости местных святынь и жреческих сообществ, каждое из которых пользовалось по крайней мере некоторой независимостью от центрального правительства. Согласно определенным документам, можно предполагать, что со временем власть некоторых из этих жрецов усилилась за счет центрального правительства [122] . Однако не столько храмовые жрецы, сколько неповиновение чиновников подорвало и в конечном счете уничтожило власть бога-царя.

122

John A. Wilson, The Burden of Egypt, pp.98-99.

Удивительно не то, что чиновники вышли из повиновения, а то, что это произошло настолько поздно. Когда Древнее царство было на вершине своего могущества, в период Четвертой и Пятой династий (2650-2350 гг. до н. э.), Египтом, по-видимому, управляло относительно небольшое число чиновников. Многие из них были родственниками фараона. И все они как придворные богацаря попадали в прямую зависимость от доброй воли царя в отношении всех привилегий и почестей, которые им могли когда-либо перепасть как в этой, так и в последующей жизни. Со временем число чиновников росло, и сам этот рост должен был ослабить психологические связи между богом-царем и его слугами. Как мог мелкий чиновник, находящийся далеко от двора, так же уверенно возлагать надежды на вечную жизнь, как и представитель царской свиты, если богу он был неизвестен лично? Возможно, еще важнее была тенденция передавать должность по наследству. Это препятствовало продвижению талантливых и амбициозных людей и способствовало тому, что слабо пригодные для своих ролей наследники оставались в высоких чинах. Когда сын наследовал отцу в отдаленных регионах, связи с местными жителями, провинцией и ее богами должны были укрепляться, пока наконец они не уничтожили старое автоматическое повиновение центральной власти.

В результате административная машина постепенно распалась. Распад начался во времена Шестой династии (2350-2200 гг. до н. э.); вскоре после этого местные магнаты и князьки превратились в полноправных властителей, а некоторые из них претендовали и на верховную царскую власть, пусть даже не имея возможности отстоять этот титул у своих соперников.

Этот так называемый Первый промежуточный период (2200-2050 гг. до н. э.) сопровождался упадком искусств. Объем монументального строительства сильно сократился, огрубели стиль и мастерство, явно проявились местные различия [123] . Все это можно объяснить тем, что высокое искусство ранее было продуктом царского двора. Однако в области философии и литературы этот период общественной встряски способствовал укреплению национальных традиций Египта. Писцы, чье место в социальной иерархии было серьезно подорвано упадком упорядоченного правления, брали в руки перо, чтобы осуждать и протестовать против того, что случилось с египетской землей. Некоторые сохранившиеся произведения литературы этого периода передают полное отчаяние; другие — провозглашают неприкрытую жажду наслаждений; а третьи — ищут основу для восстановления социального порядка, настаивая на необходимости личной праведности [124] .

123

См. William C. Hayes, The Scepter of Egypty Part I: From the Earliest Times to the End of the Middle Kingdom (New York: Harper & Bros., 1953), pp. 135-48.

124

Переводы этой литературы можно найти в работе: Adolf Erman, The Literature of the Ancient Egyptians. Aylward M. Blackman (trans.) (London: Methuen & Co., 1927), pp.75-108.

Этические принципы, выраженные авторами, относящимися к третьей группе, иногда вызывали восхищение современных ученых [125] ; но нравственные принципы, с такой силой провозглашаемые негодующими летописцами, так никогда и не были встроены в религиозную систему Египта. Социальный разлад постепенно был ликвидирован, и идеалы, провозглашенные в трудные времена нестабильности, тоже постепенно исчезли, оставив слабый след в цивилизации Египта [126] . Изначальный консерватизм египетской религиозной системы, который ранее предопределил неудачу систематизационных попыток, воплощенных в «мемфисской теологии», поглотил и этот вид нового литературного истолкования основ человеческой жизни, даже не почувствовав его воздействия. Лишь в одном отношении распад Древнего царства дал толчок постоянной перемене в религии: с этого времени надежда на вечную жизнь больше не зависела всецело от связей с богом-царем, но открылась простым смертным при наличии у них соответствующих гробниц, заклинаний и подобающих обрядов.

125

См. James Henry Breasted, The Dawn of Conscience (New York and London: Scribner's Sons, 1935), pp.207ff. Другие ученые в тех же текстах видели призывы к социальной революции и классовой борьбе , при этом не умаляя своего восхищения этими памятниками письменности . см. Joachim Spiegel, Soziale und weltanschauliche Reformbewegungen im alten Agypten (Heidelberg: F.H.Kerle Verlag, 1950), pp.7-56.

126

John A. Wilson, The Burden of Egypt, p. 124.

Египетская литература характеризуется определенно приземленным содержанием [127] . Литературные произведения были работой писцов, нанимаемых для светских или близких к светским задач, и их внимание привлекал прежде всего мир людей. Так, правила поведения, предписанные высоким государственным чиновникам, занимают значительное место в литературе Древнего царства. Эти правила были созданы для того, чтобы показать молодым, как можно преуспеть в делах, почитая вышестоящих и поступая правильно по отношению к нижестоящим. Богобоязненность в духе Месопотамии тут просто не присутствовала. Даже во времена трудностей, последовавших за распадом Древнего царства, египетские писцы считали, что в ответе за бедствия и беспорядки не боги, а непокорные и высокомерные люди.

127

Священные традиции Египта не были сохранены в письменных источниках. Намеки на существование мифических циклов прослеживаются в уцелевших текстах; но греческий историк Плутарх, который жил во II в. н. э., когда цивилизация Египта была уже в прошлом, был первым, кто записал последовательный рассказ об одном таком мифе - историю Осириса, Исиды и Гора. Современники знают эту историю только благодаря Плутарху - неточному и сомнительному источнику для элемента египетской религии, часто считающегося центральным для религиозного сознания целой цивилизации. Жители Месопотамии начали записывать религиозные сюжеты лишь тогда, когда язык шумеров стал мертвым языком, значение слов которого нужно было разъяснять. Никакого похожего кризиса системы передачи информации в Египте никогда не было, и у египетских жрецов не было причины записывать священные секреты.

ЭВОЛЮЦИЯ ЕГИПЕТСКОГО ОБЩЕСТВА 

Светский характер египетской литературы, несомненно, указывает на глубинный контраст между мировоззрениями Египта и Месопотамии. Это различие отчасти можно объяснить относительной защищенностью Египта как от нападений чужеземцев, так и от стихийных бедствий [128] . В стране, где боги были так надежны в своем покровительстве, где регулярно происходил разлив реки и где враждебные варвары никогда неожиданно не появлялись на горизонте, ученые писцы могли себе позволить не обращать внимания на богов, за исключением определенных, предусмотренных ритуалом случаев. Имея возможность не слишком заботиться о выживании в этом мире, религиозная мысль сконцентрировалась на достижении бессмертия в следующей жизни, а литературные произведения могли с чистой совестью быть направлены только на мирские заботы. Иная ситуация сложилась в Месопотамии, где природные и военные катастрофы были постоянной угрозой и где боги считались то намеренно капризными, то непредсказуемо опасными, то поразительно великодушными, но они никогда не игнорировались.

128

John A.Wilson, The Burden of Egypt, pp. 12-13.

ХЕФРЕН, ПОВЕЛИТЕЛЬ ВЕРХНЕГО И НИЖНЕГО ЕГИПТА

Эта сидячая статуя из диорита из храмового придела гробницы Хефрена в Гизе изображает царя-бога как в виде человека, так и в виде сокола Гора. Скульптор великолепно преодолел внутренне присущее такому художественному замыслу неудобство: крылья сокола, защищая фараона, неразрывно соединяют вместе две фигуры, и величественная суровость лица фараона подкрепляется равнодушной благожелательностью сокола. Такая скульптура символизировала и, символизируя, возможно, помогала также укрепить и определить всеохватывающую роль бога-царя в Древнем Египте. Искусное и стилистически совершенное творение было выполнено во времена Четвертой династии (2650—2500 гг. до н. э.), когда ресурсы всего Египта были использованы на строительстве великих пирамид. (Пирамида Хефрена уступает по размерам лишь пирамиде его непосредственного предшественника, известного Геродоту как Хеопс и египтологам как Хуфу.) 

Пропасть, таким образом открывшаяся между устным мифотворчеством и письменной литературой, предоставила египетским писцам намного больше свободы, чем та, которой пользовались месопотамские летописцы. Вследствие этого египетская литература появилась раньше месопотамской, и очень рано в ней появились некоторые сугубо светские жанры -рассказы, притчи, диалоги и песни о любви, — которые были слабо представлены или вообще не имели аналогов в Месопотамии [129] .

129

См. T. Eric Peet, A Comparative Study of the Literatures of Egypt, Palestine and Mesopotamia (London: Oxford University Press, 1931), p. 17 and passim.