Воскрешение: Роман

– Но я вижу, что ты не рад?

– Чему ж радоваться, когда собираешься совершить подлый поступок. Пусть не лично подлый, но коллективно – да. Мы же обещали их защищать, там миллионы людей, которые с нами так или иначе связаны, женщины, уже почувствовавшие себя людьми, дети, научившиеся читать, а теперь мы их всех предали и собираемся бросить на растерзание исламистам. Странная причина для радости.

– А наших мальчиков тебе не жалко?

Сергей снова поднял на него глаза, теперь уже безо всякой симпатии.

– Андрей, – ответил он, стараясь оставаться спокойным, – ты там не был. А я был. И, как ты знаешь, долго. Пусть большую часть времени и на нашей территории. Мне каждого из них жалко. Поверь. А я их видел. И мертвыми тоже. И искалеченными. И сошедшими с ума.

– Но?

– Ты правильно продолжаешь. Но мы с тобой историки. А я еще и востоковед. Я же к вам тогда скорее случайно прибился. И мы оба знаем, что если закрыть калитку и сделать вид, что проблему можно оставить за околицей, то она скоро придет и постучится в дверь. Или в окно. Это уж как карта ляжет.

– Или исчезнет сама собой, – не согласился Андрей. – Как историки, мы с тобой знаем, что такое тоже возможно. И ничуть не менее вероятно. И тех и других примеров в истории множество. Тем более что воевала там с вами не страна и даже не единая организация, а довольно бесформенное сборище с очень разными интересами. Вы что, еще восемь лет хотите с ними воевать?

– Давай сменим тему.

– Прости, – сказал Андрей.

Они снова помолчали.

– Отец говорил, что вы продолжаете копать, – начал Сергей в более спокойном тоне.

– Есть такое дело. – Андрей улыбнулся.

– Это хорошо. Все народы держатся за свои камни, это только мы как начали топтать свое прошлое, так до сих пор не можем остановиться. А без прошлого и воевать будет не за что.

– Нет, нет, – ответил Андрей, – это совсем о другом. Ты не понимаешь.

– Возможно.

Андрей замялся, не зная, как объяснить.

– Это как раз о том, чтобы не воевать, – сказал он. – Понимаешь, мы смотрим на икону и видим тот мир, в котором люди уже не мучают друг друга. И он светлый. Ты еще не забыл, что те, древние, иконы на самом деле очень светлые?

Сергей кивнул.

– Они часто почти солнечные, – продолжил Андрей. – Это ведь радость оттого, что другой мир есть, что он возможен и здесь, что к нему надо просто протянуть руку. Как светящийся небесный город, который уже рядом. Где мальчиков не будут посылать умирать и они не будут сходить с ума.

– Странный мы с тобой ведем разговор. Не знаю, насколько ты прав насчет икон. Мне кажется, неправ. В древности с иконами и в бой ходили. Но ведь есть же и здравый смысл. Пока вы будете созерцать ваш счастливый небесный город, придет тот, кто злее и сильнее, убьет твоих детей и Иру, ограбит и сожжет дом, а тебя самого угонит в рабство для более эффективного производства прибавочной стоимости. Я тебе уже сказал; к сожалению, войну я видел.

Разговор двигался по кругу, и Андрей не знал, как его из этого круга вывести. Это было не просто его работой, о которой хотелось рассказать; от Натана Семеновича он знал, что сын Петра Сергеевича вернулся подавленным и злым, и Андрею хотелось помочь ему увидеть мир с другой стороны.

– Ты читал книгу о русской иконе князя Трубецкого? – спросил он.

Сергей покачал головой:

– Я как-то все больше про Тамерлана. В широком смысле.

– Трубецкой писал во время Первой мировой войны. Его очерки об иконе начинаются с того, что в природе чья челюсть больше, а зубы острее, тот другого и съел. И что человечество тоже так может жить, да почти всю свою историю и жило. Тот народ, чье клыки больше, съедал соседей. Во время мировой войны такой взгляд на вещи стал особенно видимым, а словесные украшения исчезли.

– Что же, – заметил Сергей, – звучит, может быть, не очень привлекательно, но разумно. И достоверно.

– Но не для Трубецкого. Для него русская икона как раз и воплощает возможность отрицания этого животного состояния, возможность подняться над всевластием жестокости и животной силы. Собственно, для него это и есть сама возможность быть человеком.

– Допустим, – ответил Сергей. – Но я тебе уже сказал, что я думаю о таких теориях. В качестве национальной идеи они самоубийственны.

– Трубецкой не говорит о национальной идее. Он как раз и пишет о том другом, что русская культура воплощает для мира. Вопреки всему зверству истории. Как раз национальная идея у каждого своя, и одна чудовищнее другой.

Сергей поморщился.

– По этой же причине, – продолжил Андрей, – Трубецкой был против окладов. Для него оклад – это не возможность сохранить, а возможность не видеть. Он считал их скрытой формой иконоборчества.

– А мне так кажется, что это скорее проблема самого Трубецкого. И вообще интеллигенции в России. Что она не чувствует и не понимает народ. И народную религиозность не понимает тоже.

– Трубецкой был князем. А это все же не интеллигенция в тогдашнем понимании. Он, кстати, был против храма Христа Спасителя. Считал его китчем. Еще одним способом не видеть. Воплощением безмыслия. Называл его самоваром всея Москвы.

Сергей снова поморщился.

– Слушай, – резким движением Андрей поднял с пола дипломат, положил его на стол и начал в нем рыться, – у меня же эта книга с собой. Я ее перечитывал и который день про нее думаю.

Он протянул Сергею ротапринтное издание Трубецкого; тот покрутил его в руках, полистал, прочитал несколько абзацев, выбранных явно случайным образом. Андрей продолжал внимательно на него смотреть.

– Ты знаешь, Андрей, – сказал Сергей, заложив самодельное издание указательным пальцем, – хвалить русскую икону стало теперь делом легким, как-то подозрительно легким. Даже немцы теперь расхваливают наши иконы на все лады, хотя сорок лет назад жгли их в печах, а в церквях держали лошадей. Теперь уже и комсомольцы стали рыскать по деревням; где икону украдут, а где купят за бесценок у умирающей бабки. Хвалить-то легко, а знаем ли мы достаточно для того, чтобы их хвалить? Я не про академическое знание. Про твоего Трубецкого ты, может быть, и прав. Не мне судить. Но есть ли у вас та вера, которая нужна, чтобы иконы понимать?

Он положил книгу на стол, рядом с кофейным напитком. Они были почти ровесниками, но теперь Андрей казался значительно моложе, едва ли не на полпоколения, и был чуть выше. А еще Андрей начал сутулиться, все больше говорил один, часто с выраженным отсутствием такта и несколько неприятно всматривался в собеседника своими сияющими глазами.

– Ты, Сережа, конечно же, прав, – ответил он. – Но прав ты как-то неправильно, так что и соглашаться с тобой не хочется. И смешал ты совсем разные вещи. Немцы и людей в печах сжигали; вот нас сжигали; так что же теперь – себе не верить? И архаровцы ваши комсомольские – разве это аргумент? Они же за деньгами по деревням рыщут. И не только в этом дело. У той же умирающей бабки если они икону не купят, хоть правда за бесценок, сгниет эта икона после ее смерти, сгниет вместе с домом в разоренной деревне. Если бы ваши власти иконы сами собирали, тогда было бы другое дело. Мы тут мечемся, восстанавливаем, что можем, но это только капля в море. Все же это понимают.