Воспарить к небесам

— Она заставляет тебя смеяться.

— Да, но…

— Она красивая. Стильная. У нее есть свои деньги.

— Это правда, но…

— Она считает тебя красивым. Ей нравится проводить с тобой время. Ты заставляешь ее смеяться.

— Это очень много значит, Мими, однако…

— Никаких «однако», — огрызнулась я. — Нам, девушкам, нужно это. Нам нужно громкое заявление. Мы должны знать, что ничто другое не имеет значения, ничто, ни одна вещь, кроме шанса, ради которого вы готовы на все, чтобы мы стали вашими. Вы готовы рискнуть всем. Вы сделаете все, что угодно. Логика и воспитание, а также то, что она живет прямо через дорогу, и ее лучшие подруги ей как сестры, — не имеют значения. Ничто не имеет. Осторожность отброшена, и вы пойдете против всего, во что верите, лишь ради этого единственного шанса. Единственного шанса начать что-то создавать. Так что если вы сделаете это в самом начале, когда случается всякое, мы будем знать, что вы сделаете все, что нужно, чтобы мы были счастливы. — Я сделала паузу, прежде чем закончить: — Это, конечно, не относится к случаю с женатым человеком. Но это единственное исключение.

Лори молчал.

— Лори, — прошипела я. — Ты меня слышишь?

— Я сейчас же вешаю трубку.

— Нет, не вешаешь, — отрезала я.

— Тогда как я смогу позвонить Робин?

Я покачнулась, успокаиваясь, затем оторвала телефон от уха и отключилась.

— Хочешь громкое заявление?

Мой взгляд упал на Микки, который стоял на своей стороне кровати в пижамных штанах и смотрел на меня.

— Не задавай вопросов, на которые знаешь ответ, Микки Донован. Ты — король громких заявлений.

Его лицо смягчилось прямо перед тем, как он сказал:

— Приготовься, детка.

— Знаю, — согласилась я. — Робин чокнутая, в хорошем смысле, но будет нелегко, потому что у Лори тоже есть свой багаж.

— Я не то имею в виду.

— Что ты имеешь в виду?

Он двинулся со своего места возле кровати в другой конец комнаты, мимо меня, к своему пиджаку, перекинутому через подлокотник кушетки. Он взял его, порылся в карманах, вытащил несколько сложенных вчетверо бумаг и подошел ко мне.

Затем он протянул их мне.

Я взяла их, но даже не взглянула.

— Путеводитель, — объявил он. — С дерьмом разобрались. Даже позвонил Конраду. Он заберет детей, и через два дня мы поедем в «Keys». — Я моргнула. — Насколько большой камень он тебе купил? — спросил он.

— Три с половиной карата, — машинально ответила я.

— Тогда готовь свою руку, дорогая, потому что ты знаешь, мне придется взять верх над этим дерьмом и сделать все лучше.

Тогда я уронила бумаги, бросилась в его объятия, толкая назад, пока мы не упали на кровать и я подпрыгнула на Микки.

А потом я уже была вся на нем.

— Детка, не знаю, спят ли дети, — сказал он (мои дети, его были у Рианнон).

— Они ничего не услышат.

— А что, если они…

Я подняла голову, нахмурила брови и посмотрела на него.

— Ты собираешься увезти меня в «Florida Keys» и просить моей руки?

— Ну… да.

— Тогда мы трахнемся, чтобы отпраздновать это.

Его губы дрогнули.

— Трахнемся?

— Быстро, жестко, грубо, — я наклонился ближе, — и тихо.

У меня перехватило дыхание от того, как быстро он перекатился на меня сверху.

— Чтобы все было по-тихому, всю работу придется делать мне, — заявил он. — Когда ты сверху, то громко стонешь.

Меня это вполне устраивало. Я усмехнулась.

Мой парень поцеловал меня.

А потом он меня трахнул.

Мы вели себя так тихо, как только могли.

После того, как я привела себя в порядок и оделась в ночнушку, а Микки в пижамные штаны, мы лежали в темноте в постели.

— Я люблю тебя, Микки Донован, — прошептала я.

— Я тоже люблю тебя, без-пяти-минут-Амелия-Донован, — прошептал он в ответ.

Амелия Донован.

Боже.

Я закрыла глаза и глубоко вжалась в его тело.

Его руки судорожно стиснули меня.

— Черт, тебе это нравится.

— Я счастлива, — только и смогла сказать я.

— Да, — согласился он.

Я откинула голову назад и в темноте посмотрела на его лицо.

— Вспышка? — он скользнул рукой вверх по моей спине, через плечо, обхватывая мою щеку.

— Нет, детка. Видишь ли, примерно девять месяцев назад, плюс-минус несколько недель, одна вспыльчивая брюнетка переехала на другую сторону улицы, и эти вспышки стали историей. Теперь я живу ослепленный жизнью, что не так уж и плохо.

Это пронзило меня насквозь, заставив воспарить, и я наклонила голову и уткнулась лицом ему в грудь, чтобы даже в темноте он не видел, как я плачу. Он почувствовал это, так как я неудержимо дрожала (и, возможно, всхлипнула), и притянул меня ближе.

— Не люблю, когда моя женщина плачет в моих объятиях.

— С… сле… слезы счастья.

— Все равно прекрати, Эми. Ладно?

Я снова откинула голову назад, и заявила:

— Ты не можешь приказать мне перестать плакать счастливыми слезами, Микки.

— Я только что это сделал.

— Но это не значит, что это случится.

— Это уже случилось, так как ты лежишь на мне и больше не плачешь.

Я уставилась на него сквозь темноту, потому что он был прав.

— Черт, — пробормотал он, — я действительно чувствую жар твоей злости, и теперь хочу снова тебя трахнуть.

— Вообще-то у меня нет ничего срочного в расписании на следующие восемь-девять часов, Микки.

— Господи, как же ты любишь умничать.

— Жаловаться на то, что я умничаю — не значит трахать меня, Микки.

Я закончила говорить на выдохе, потому что меня перевернули на живот, а рука Микки задрала мою ночнушку прямо перед тем, как нырнуть мне в трусики. Я раздвинула ноги, чтобы дать ему лучший доступ, и он нашел то, что искал.

— И где же сейчас этот умный ротик? — прошептал он мне на ухо.

Он не дал мне ответить. Моему клитору, все еще чувствительному с первого раза, досталось от его пальца, и мне пришлось сосредоточиться на этом, пока мои бедра дергались.

— Да, — удовлетворенно проворчал он.

— Ты меня раздражаешь, — ерзая, выдохнула я.

— Вызов, Эми. Повтори это, когда через пять минут будешь сидеть у меня на лице.

Боже. Я продолжала извиваться. Он сдернул с меня одеяло.

— Подними бедра, детка. Хочу посмотреть, как эта задница поработает для меня.

Боже.

Я приподняла бедра.

Микки не сводил с меня глаз, пока не притянул меня к своему лицу. У нас заняло некоторое время, чтобы добраться до траха, но было приятно, и когда мы снова оделись и переплелись под одеялом, во мне не осталось ни одной умной мысли.