Воспоминания о Тарасе Шевченко

обыкновенным, но глаза светились таким умным и выразительным светом, что невольно я

обратил на него внимание. Гребенка тотчас же поздоровался со мною, взял за плечи и,

толкнув на своего спутника, познакомил нас. Это был Т. Г. Шевченко. Последний знал меня

по стихотворному посланию к нему, напечатанному в «Молодике», и /106/ крепко обнялся

со мною. Дорожным надо было умыться и привести в порядок костюмы. Я пригласил их в

свою комнату. Гребенка скоро ушел вниз, а Тарас Григорьич остался со мною. Я упомянул о

своем стихотворении не из самолюбия, напротив, я считаю его слабым, но потому что это

было первое печатное заявление сочувствия и уважения украинца к народному поэту, и

Шевченко несколько раз произнес мне свое искренное «спасибі», которое, как известно всем

знавшим его близко, имело особенную прелесть в устах славного Кобзаря. Но недолго мы

разговаривали. Весть о приезде Шевченко мигом разлилась по всему дому, и квартира моя

вскоре наполнилась почитателями, приходившими познакомиться с родным поэтом. Пришел

и Гребенка, и мы отправились в залу. Все гости толпились у входа, и даже чопорные

барыни, которые иначе не говорили, как по-французски, и те с любопытством ожидали

появления Шевченко. Поэт, видимо, был тронут блистательным приемом, и после обычного

представления хозяйке, которая решительно не понимала, кого ей представляли, Шевченко

уселся в кругу дам в обществе С. Л. Закревской. Целый день он был предметом всеобщего

внимания, за исключением двух-трех личностей, которые не признавали не только

украинской, но и русской поэзии и бредили только Гюго и Ламартином. Скоро Шевченко

сделался как свой со всеми и был точно дома. Многие хорошенькие особы читали ему

наизусть отрывки из его сочинений, и он в особенности хвалил чистоту полтавского

наречия. Влияние этой чистой речи отразилось на его последних произведениях, а в первых

заметно преобладание заднепровского говора. После ужина одна веселая мужская компания

увлекла Шевченка в свои комнаты, куда услужливый буфетчик отпустил приличное

количество увеселительных напитков. Среди шумных тостов и приветствий Тарас подсел ко

мне и сказал, что он не надеялся встретить такого радушия от помещиков и что ему очень

нравились иные «молодиці і дівчата». Вообще он был в духе и не говорил иначе, как по-

украински.

Здесь надо сказать несколько слов о небольшом кружке, который овладел Шевченком.

Тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и

пользовавшихся всеобщим расположением, принадлежал к числу тех собутыльников,

которые, не находя ли деятельности в тогдашней среде, не успев ли отрешиться от юной

разгульной жизни, единственным наслаждением находили удовольствие похмелья и девизом

своим избрали известную латинскую пословицу «In vino veritas». Слабость эта, извиняемая

в дворянском быту, а в то время заслуживавшая даже особенную похвалу, не вредившая

никому, не мешала, однако же, членам упомянутого кружка быть приятными собеседниками

почти весь день, потому что они могли выпивать очень много и только уже вечером

нализывались до того состояния, когда язык прилипает к гортани и в глазах двоятся

предметы. Кружок этот носил название «общества мочемордия» вследствие того, что на

языке его не существовал глагол пьянствовать, а заменялся фразой «мочить морду», и

каждый удалой питух назывался «мочемордой» или, по крайней мере, имел право на это

название. В противоположность — неупотребление спиртных напитков называлось

«сухомордие или сухорылие». Члены, смотря по заслугам, носили титулы мочемордия,

высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейшества. В награду усердия у них /107/

существовали отличия: сивалдай в петлицу, бокал на шею и большой штоф через плечо. В

известные дни или просто при съездах они совершали празднества в честь Бахуса, и вот как

сзывались мочеморды на эти празднества: бас гудел «ром! пунш! ром! пунш!», тенора

104

подхватывали «полпиво! полпиво! глинтвейн! глинтвейн!», а дисканты выкрикивали «бела,

красна сладка водка!». Великий магистр произносил приличную речь, и мочеморды

предавались своим возлияниям. Все горячие напитки считались достойными, но

существовало одно условие, вследствие которого истый мочеморда для поддержания чести

общества не должен был употреблять простой водки, а непременно настойку, если не

действительную, то хоть прикрытую этим названием. Так, напр., в случае сильного

недостатка мочеморда пил гривенниковку, т. е. простую водку, в которую, за неимением под

рукой никакой специи, вбрасывался гривенник. Старейшиной тогда был В. А. Закревский,

носивший титул-высокопьянейшества и получивший большой штоф через плечо. Умный и

благородный человек, гусар в отставке, Закревский целый день бывал душою общества, и

все, кто слушал его рассказы о похождениях мочеморд в обоих полушариях, хватались за

бока от смеха, и в те минуты от него нельзя было оторваться. С крестьянами он обходился

необыкновенно кротко и иначе не отзывался к ним, как с какою-нибудь шуткой. Однажды

при мне, где-то на балу, после ужина пошли мы в свои комнаты. Закревский горевал, что

мало съехалось истинных мочеморд, «все этакое сухорылие», и собирался ложиться спать

«черт знает в каком положении!». Слуга его встретил нас шатаясь. Закревский расхохотался.

— Каков поп, таков и приход! — проговорил он и, достав из кармана полтинник,

прибавил: — О! достойный сын Бахуса! Ступай же и мочи морду до рассвета.

Это была чрезвычайная редкость в то время, когда иные помещики, пившие без

просыпу, строго наказывали людей, если последние хоть изредка пробовали подражать